На удивление сложно оказалось определиться, что на войне было для меня самым страшным.
Страхи разные были и по продолжительности, и по интенсивности.
Какие-то страхи уходят абсолютно. Например, если изначально тебя пугает свист пролетевшей пули, или взрыв то, очень быстро, ты понимаешь, что раз ты это слышишь, значит пуля, осколок тебя уже миновали и пугаться поздновато.
В какой-то момент ты привыкаешь настолько, что даже грохот от ночного прилёта «Градов» по соседним позициям я спросонья принял за чью-то попытку вломиться ко мне в блиндаж и снова вывести меня в наряд. В общем, отделался даже не испугом, а просто матом в адрес трясущейся ляды блиндажа.
Иногда страх вызывает не то что происходит, а то, что могло произойти - например боец внутри БТР-а тянет разгрузку, цепляется чекой гранаты за штырь и останавливается за мгновение до того, как чека выдернулась. Волосы на голове у меня тогда зашевелились сто процентов.
Страх может быть в секунду продолжительностью, но такой силы, что кажется и сердце взорвалось: крыша цеха, где-то начинает работать пулемёт ты падаешь и видишь что боец рядом падает аккурат так, что с крыши рухнет вообще… успеваешь схватить его за ноги, но вот в это мгновение испугался я чуть не до смерти.
И ещё раз такой же по интенсивности страх, такой же испуг я испытал, когда сидя ночью на посту глянул в очередной раз в тепловизор не крадутся ли опять где-нибудь в сотне метров ДРГ-шники, и увидел в окуляре в дюжине метров от себя вытаращенные на меня глаза на неестественно круглом лице.
Вот тут в один удар сердца вмещается всё – и ощущение, что это сердце сейчас взорвётся;
и мысль о том, что автомат лежит справа и зря на предохранителе;
и понимание того, что никакие ДРГ-шники не могли бы подобраться так близко за пару минут что ты не смотрел в тепловизор;
и рассуждения о том, что такие круглые лица бывают только в мультиках;
и осознание того, что эта чёртова сова чуть не стоила мне разрыва сердца.
В общем, разные страхи на войне у меня были.
Но, наверно, самое страшное, это когда во время боя ты сидишь в темноте хоть глаз выколи, не видно ни зги, а ты знаешь, что атакующие тебя великолепно экипированы и видят всё как днём.
То есть, даже во время первого нападения на наши позиции ДРГ-шников не так страшно было: на всё наше подразделение ничего мощнее автоматов АК калибром 5.45 не было и пары волонтёрских приборов ночного видения (которые нас и спасли в итоге, именно благодаря им засекли ДРГ в кромешной темноте). Но во время первого боя мы не знали, что ДРГ-шники не в равных с нами условиях и не тычутся как и мы в темноте как слепые котята на ощупь.
А вот нападение через неделю, воспринималось уже совершенно по другому: когда ты знаешь, что у тебя на всё подразделение два слабеньких ночника (прибора ночного видения), а у твоего противника индивидуальный тепловизор у каждого – ощущение будто тебя с завязанными глазами к стенке поставили. Воевать на слух с теми, кто видит тебя в тепловизор лучше чем ты видишь людей днём – это страшно.
Осознание того, что ты не можешь видеть своего врага, а можешь лишь что-то слышать не всегда даже понимая, что ты слышишь; осознание того, что ты у врага как на ладони и он здесь не просто заблудился, а пришёл именно для того, чтобы тебя убить, а ты его при этом даже не видишь – вот это, пожалуй, было самым страшным.
Впрочем, это я в попытке ответить на ваш вопрос в воспоминаниях роюсь. На момент событий, я не прислушивался к своим ощущениям, конечно. Может что-то и забыл, а может чему-то и большее значение придаю, чем стоило бы.
Ну а смерть товарищей на войне не чувство страха вызывает – скорее горечь какую-то и опустошённость.
Страх на войне связан с жизнью, не со смертью.