«Вы молчите? - продолжала она: - вы, может быть, хотите, чтобы я первая вам сказала, что я вас люблю...». Представить себе ход мыслей и чувств бедной Мери нетрудно. Она видит настойчивость Печорина - и, естественно, делает вывод, что он ее полюбил. Она слышит его странные речи, понимает, что перед ней человек необыкновенный; она полюбила его, она готова на самопожертвование, на пренебрежение всеми законами общества: готова первая сказать о своей любви - первая! значит, она надеется, верит, что вслед за ней и он скажет... А он молчит. И, наконец, она добивается от него единственного слова: «Зачем?»
В юности я презирала княжну Мери. Мне казалось: она сама во всем виновата, так ей и надо, зачем была высокомерна и наивна одновременно, слепа и уверена в себе...
В юности все мы более или менее беспощадны. Меня возмущало, пожалуй, не столько то, что есть в княжне Мери, сколько то, чего нет: нет безоглядной преданности Веры, нет страстной силы любви и искренности Бэлы... Но главное - не понимает она Печорина, не его любит, а модного героя. Она влюбляется в него так же, как едва не влюбилась в Грушницкого, - в этих столь разных людях она-то видит одно и то же: маска разочарованности Грушницкого для нее не отличается от трагедии разочарования Печорина. Если бы Печорин не приехал на воды, она преблаго-получно влюбилась бы в Грушницкого и, сломив сопротивление маменьки, вышла бы за него замуж, была бы с ним счастлива. .. Эта мысль возмущала меня. Теперь я думаю о княжне Мери как будто и то же самое, но-иначе. Разве она виновата, что молода и начиталась романов, ищет героя и готова увидеть его в первом встречном. Ищет-то она Печорина - как всякая женщина, она мечтает о том, чтобы ее полюбил человек сильный и одинокий, хочет стать для него целым миром, утешить его и обогреть, принести ему радость и покой.
Может быть, она как раз и обрела бы свое счастье, не появись на водах Печорин: целую жизнь прожила бы, сохраняя иллюзию, что ее избранник Грушницкий - «существо особенное», что она своей любовью спасла его от несчастий и одиночества. В том-то и состоит вся сложность человеческих отношений, что даже в любви - в самой большой близости душевной, какая может быть, люди не до конца понимают друг друга - нужны иллюзии, чтобы сохранить уверенность и спокойствие. С Грушницким у Мери могла бы сохраниться иллюзия своей необходимости любимому человеку, а ему хватило бы для счастья преданности и любви княжны Мери, тихого домашнего очага: «под старость они делаются. .. мирными помещиками»... Но явился Печорин. Другая девушка, может быть, и не заметила бы разницы между ним и Грушницким. У Мери достало ума и душевной тонкости, чтобы понять, - разве можно осудить ее за это?
Но, поняв, что Печорин - настоящий, а Грушницкий - подделка, она стремится одарить Печорина тем счастьем, которым удовольствовался бы Грушницкий. Печорину не нужен покой, не нужны тихие радости, не нужен целый мир, заключенный в одной женской любви, не нужна Мери - как ей это понять, как с этим смириться? И в чем ее вина - разве что в молодости, искренности, вере в людей, но ведь за все это нельзя осудить. Остается только сочувствовать ей, а осуждать... Печорина.
Если бы, забавляясь игрой с Мери, он попросту не думал о ее мученьях, не представлял себе, сколько страданий ей приносит, отгонял от себя мысль о ее душе - это было бы. полбеды. Но он прекрасно представляет себе, что происходит в сердце Мери, - и не только не гонит, но лелеет мысль о ее страданиях: «...она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль доставляет мне необъятное наслаждение. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!..»
Какое душевное право имеет человек быть так жесток? Никакого. Он должен был оставить Мери в покое, не вмешиваться, не танцевать с ней на бале, не добиваться приглашения в ее дом, не дразнить Грушницкого... Но он не может не вмешиваться! Он не умеет жалеть, не хочет щадить; на том основании, что ему плохо, он обрекает на страдания всех вокруг, - вот в чем его трагическая вина.
