Детство - это некий переход в подростковую жизнь, или в юношескую. Толстой описывает своё взросление, которое формируется за счёт определенных моментов в его жизни. В Детстве автор начинает понимать, что такое ответственность.
Отрочество - это окончание детства. Здесь уже автор делится о том, как он почувствовал этот процесс взросления и как он на нём отразился.
Эти два понятия очень схожи, но между ними есть существенная грань - это осмысление жизни.
...Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушку такою, какою она была в это время, мне представляются только ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый и белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее выражение ускользает от меня...
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно...
...Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений...Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу! Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.
Ты опять заснешь, Николенька, - говорит мне maman, - ты бы лучше шел на верх.
- Я не хочу спать, мамаша, - ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.
Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос!
- Вставай, моя душечка: пора идти спать. Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.
- Вставай же, мой ангел.
Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать:
- Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.
- Так ты меня очень любишь? - Она молчит с минуту, потом говорит: - Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?
Она еще нежнее целует меня.
- Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! - вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз - слезы любви и восторга.
<span>После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: "Спаси, господи, папеньку и маменьку". Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство...</span>
Мышонок Пик жил вместе со своей семьей в лесу недалеко от реки. Но однажды Пик и я познакомились, стали вместе играть. И так разыгрались, что не заметили, как наступила ночь. Я пошла проводить Пика к его норке. Но норка оказалась заперта. Я взяла Пика с собой, а утром он убежал. Я бросилась его искать и увидела, как незнакомые мне мальчик и девочка посадили мышонка на сделанный из кусочков сосновой коры кораблик и пустили в плаванье. Я побежала вслед за вертящейся из-за быстрого течения чуркой с мышонком на борту. Суденышко из коры прибило волнами к берегу, на котором копошились бобры. Меня они не испугались, а уж
<span>маленького Пика тем более. Я помогла им достроить на зиму домик и оставила бедняжку мышонка у них до утра, потому что поздно было возвращать его в норку, стемнело. Утром я не смогла найти никаких примет того места, где оставила Пика. Только весной, когда растаял снег и смыло плотину с домиком бобров, я вновь повстречалась с подросшим за зиму Пиком. Я вязал его на руки, согрела, отнесла в лес, нашла норку, откуда он в свое время вылез, и протолкнула мышонка внутрь. Послушала тихую возню, затем всю успокоилось. Значит Пику принят в семью и у него все нормально. Успокоившись я отправилась домой, чтобы завтра навестить мышиное семейство и угостить их чем-нибудь вкусненьким.</span>
