Прекрасный сказ Бажова "Медной горы Хозяйка" можно пересказать используя следующий план:
Степан и его друг остановились отдохнуть в лесу
Степан проснулся и видит красивую девушку
Он узнает в девушке Хозяйку Медной горы
Хозяйка велит Степану передать приказчику грозные слова
Степан сомневается, но решается и говорит приказчику, что тот козел
Приказчик заковывает Степана в мокрой штольне и заставляет работать
Штольня вдруг высыхает и со стен летят настоящие драгоценные камни
Появляется Хозяйка и освобождает Степана
Она ведет Степана к себе и хвалится приданным
Степан остается верным невесте Насте
Хозяйка награждает Степана шкатулкой
Приказчик замечает, что Степан находит очень много камней
Степан находит глыбу в 100 пудов, но воли ему не дали
Степан находит особые камни из которых можно было вырубить колонны и его отпускают на волю вместе с невестой
Степана находят мертвым с рукой, полной изумрудов.
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди... и мне становилось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой. Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал. Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием. Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя постоянно участвует в них. Тут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо мне: высокая, большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога*, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене... Подле меня тревожно спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу. Меня накануне перевезли в подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и произведенный движением спокойный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы. Я не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: "Ах, какое солнышко! Как хорошо пахнет!" Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо. Как она меня ласкала, какими называла именами, как радостно плакала... этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну**, который, как думали тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Потом, по просьбе моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки. Я очень любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в наших детских комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными сосульками; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать... Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица... Как заснул я и что было после - ничего не помню. помоему это
Одним из челяди старой барыни был дворник Герасим.
Герасим с детства жил в деревне. Он был крепостным крестьянином. Это был мужчина двенадцати вершков роста, сложен богатырём и глухонемой от рождения. Одарённый необычайной силой, Герасим работал за четверых. Любое дело спорилось в его руках. Но Герасима привезли в Москву, купили ему сапоги, сшили кафтан и тулуп, дали в руки метлу и определили дворником.
Переселённый в город, он не понимал, что с ним происходит и скучал, потому что с детства привык к полевым работам и деревенскому быту. Но и в городе он усердно и исправно выполнял свои обязанности. Никогда у него ни щепок не валялось, ни сору. А после того, как он однажды ночью поймал двух воров, его все стали очень уважать.
Со всей остальной челядью он был в коротких отношениях: считал их за своих. Вообще Герасим был нрава строгого и серьёзного, знал свои права и любил во всём порядок; даже петухи при нём не смели драться. Ходил за гусями, кормил их и сам смахивал на степенного гусака. Жил Герасим в коморке над кухней. Он устроил её по своему вкусу и не любил, чтобы к нему ходили.
Однажды, когда Герасим шёл вдоль реки, он вдруг заметил, что что-то барахтается в тине у самого берега, нагнулся и увидел небольшого щенка, белого с чёрными пятнами. Щенок дрожал всем своим телом. Герасим забрал несчастную собачку к себе в каморку. Он уложил её на кровати, напоил, накормил и оставил жить у себя. Назвал он собачку Муму. Герасим её любил без памяти. Ни одна мать так не ухаживает за своим ребёнком, как ухаживал Герасим за Муму. Она выросла в очень ладную собачку испанской породы. Муму страстно привязалась к Герасиму, всё ходила за ним, повиливая хвостиком. Она была чрезвычайно умна, со всеми ласкова, но любила одного Герасима.
Прошёл год, Герасим был очень счастлив.
Но однажды барыня увидела Муму, велела принести её к себе в комнату. Муму испугалась барыню и её приживалок и зарычала. Барыне это не понравилось и она приказала убрать её со двора. Сначала собаку втайне от Герасима продали, а когда она вернулась к своему хозяину, барыня приказала Гавриле убить её.
Как человек крепостной и подневольный, Герасим выполнил это приказание. Но после того, как он утопил бедную Муму, он прибежал в свою каморку, уложил пожитки в старую попону и вернулся в деревню в свою избёнку. Жить в городе и служить барыне он больше не смог.
