Они надевали нарядную форму, хотели выглядеть как можно лучше
Характер и смысл книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», анализ которой нас интересует, — «писать не с плачем, а со смехом», веселя читателей. Пародируя ярмарочного зазывалу и обращаясь к «достославным пьяницам» и «досточтимым венерикам», автор тут же предостерегает читателей от «слишком скороспелого вывода, будто в этих книгах речь идет только о нелепостях, дурачествах и разных уморительных небывальщинах». Заявив о том, что в его сочинении царит «совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным, учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства», автор сразу же открещивается от попытки аллегорического прочтения романа. Тем самым Рабле на свой лад мистифицирует читателей — столь же разъясняет свои намерения, сколь и задает загадки: недаром история интерпретаций «Гаргантюа и Пантагрюэля» представляет собой причудливый ряд самых контрастных суждений. Специалисты ни в чем не сходятся в определении ни религиозных взглядов (атеист и вольнодумец — А. Лефран, ортодоксальный христианин — Л. Февр, сторонник реформаторов — П. Лакруа), ни политической позиции (пламенный сторонник короля — Р. Маришаль, протомарксист—А. Лефевр), ни авторского отношения к гуманистическим идеям и образам, в том числе существующим в его собственном романе (так, Телемское аббатство рассматривают то как программный эпизод желанной демократической утопии, то как пародию на такую утопию, то как в целом несвойственный Рабле придворно-гуманистический утопический образ), ни жанровой принадлежности «Гаргантюа и Пантагрюэля» (книгу определяют как роман, мениппею, хронику, сатирическое обозрение, философский памфлет, комическую эпопею и т.д.), ни роли и функции основных персонажей.
Объединяет их, пожалуй, лишь одно: обязательное дискуссионное сопряжение своего прочтения романа с бахтинской концепцией карнавальной природы раблезианского смеха. Мысль М.М. Бахтина о противостоянии поэтики романа Рабле официальной, серьезной литературе и культуре эпохи довольно часто истолковывается как недооценка ученым причастности писателя к высокой книжной гуманистической традиции, между тем как речь идет об определении индивидуального, неповторимого места Рабле в этой традиции — одновременно внутри и вне ее, над ней, в каком-то смысле даже напротив нее. Именно такое понимание объясняет парадоксальное сочетание программности и пародийности знаменитых эпизодов гуманистического обучения Гаргантюа, наставления Пантагрюэля его отцом, Телемского аббатства и многих других. Чрезвычайно важным в этом аспекте представляется замечание Бахтина по поводу отношения Рабле к одному из важнейших течений гуманистической философии его времени: «Рабле отлично понимал новизну того типа серьезности и возвышенности, который внесли в литературу и философию платоники его эпохи <...> Однако он и ее не считал способной пройти через горнило смеха, не сгорев в нем до конца».
Сказки рассказывают нам о разных качествах человека, которые, как известно, не устаревают. Именно поэтому даже взрослые читают полюбившиеся им с детства сказки
Басня создана на тему басни А.П. Сумарокова "Хвастун" (ср. басню то же
автора "Господин-лжец"). Источником для Сумарокова послужил французский
перевод ("Крестьянин и его сын") Эмбера басни немецкого баснописца
Геллерта того же названия. Поводом к написанию басни послужил рассказ,
бытующий в воспоминаниях о Крылове, но наиболее точно воспроизведенный
М.Е. Лобановым: "В Английском клубе, в этом разнообразном и многолюдном
обществе, он любил наблюдать людей и иногда не мог удержаться от
сатирических своих замечаний и ответов. Однажды приезжий помещик,
любивший прилыгать, рассказывал о стерлядях, которые ловятся на Волге,
неосторожно увеличивая их длину. "Раз, — сказал он, — перед самым моим
домом мои люди вытащили стерлядь. Вы не поверите, но уверяю вас, длина
ее вот отсюда... до..." Помещик, не договаривая своей фразы, протянул руку с
одного конца длинного стола по направлению к другому, противоположному
концу, где сидел Иван Андреевич. Тогда Иван Андреевич, хватаясь за стул,
сказал: "Позвольте, я отодвинусь, чтобы пропустить вашу стерлядь!"
Выражение "римской огурец" вошло в народную пословицу и приведено В.И.
Далем: "Хорошо сказывать сказку про римской огурец".