Люто замороженный, Петербург горел и бредил. Было ясно: невидимые за туманной занавесью, поскрипывая, пошаркивая, на цыпочках бредут вон желтые и красные колонны, шпили и седые решетки. Горячечное, небывалое, ледяное солнце в тумане -- слева, справа, вверху, внизу -- голубь над загоревшимся домом. Из бредового, туманного мира выныривали в земной мир драконо-люди, изрыгали туман, слышимый в туманном мире как слова, но здесь -- белые, круглые дымки; выныривали и тонули в тумане. И со скрежетом неслись в неизвестное вон из земного мира трамваи.
На трамвайной площадке временно существовал дракон с винтовкой, несясь в неизвестное. Картуз налезал на нос и, конечно, проглотил бы голову дракона, если бы не уши: на оттопыренных ушах картуз засел. Шинель болталась до полу; рукава свисали; носки сапог загибались кверху -- пустые. И дыра в тумане: рот.
Это было уже в соскочившем, несущемся мире, и здесь изрыгаемый драконом лютый туман был видим и слышим:
-- ...Веду его: морда интеллигентная -- просто глядеть противно. И еще разговаривает, стервь, а? Разговаривает!
-- Ну, и что же -- довел?
-- Довел: без пересадки -- в Царствие Небесное. Штыком.
Дыра в тумане заросла: был только пустой картуз, пустые сапоги, пустая шинель. Скрежетал и несся вон из мира трамвай.
И вдруг -- из пустых рукавов -- из глубины -- выросли красные, драконьи лапы. Пустая шинель присела к полу -- и в лапах серенькое, холодное, материализованное из лютого тумана.
-- Мать ты моя! Воробьеныш замерз, а! Ну скажи ты на милость!
Дракон сбил назад картуз -- и в тумане два глаза -- две щелочки из бредового в человечий мир.
Дракон изо всех сил дул ртом в красные лапы, и это были, явно, слова воробьенышу, но их -- в бредовом мире -- не было слышно. Скрежетал трамвай.
-- Стервь этакая; будто трепыхнулся, а? Нет еще? А ведь отойдет, ей-бо... Ну скажи ты!
Изо всех сил дунул. Винтовка валялась на полу. И в предписанный судьбою момент, в предписанной точке пространства серый воробьеныш дрыгнул, еще дрыгнул -- и спорхнул с красных драконьих лап в неизвестное.
Дракон оскалил до ушей туманно-полыхающую пасть. Медленно картузом захлопнулись щелочки в человечий мир. Картуз осел на оттопыренных ушах. Проводник в Царствие Небесное поднял винтовку.
Скрежетал зубами и несся в неизвестное, вон из человеческого мира, трамвай.
<span>В «Детворе» особенно отчетливо проявляется такая характерная особенность чеховского способа изображения, как сжатость. Буквально несколькими штрихами он рисует портреты детей от мала до велика. Язык рассказа очень колоритен, изобилует меткими и яркими словами – «дети играли так вкусно…».Ребенок видит и воспринимает окружающий его мир не так, как взрослые. В «Детворе» Чехов видит мир глазами ребенка, и в этом мире опыт взрослого бесполезен. Здесь копейка стоит дороже рубля, а ценность денег условна – «Возле них валяются копейки, потерявшие свою силу впредь до новой игры». Читатель приглашается исследовать и открывать мир вместе с ребенком, увидеть в обычном необычное и новое. С помощью точных художественных деталей писатель ярко и выразительно описывает детский мир: здесь и стеклышки, и белеющее блюдечко с пятикопеечными монетами, и недоеденное яблоко, и ножницы. Ребенок видит и интересуется тем, что находится здесь и сейчас – Чехов в рассказе учитывает эту особенность детского мировосприятия, описывая лишь обеденный стол, за которым играют дети. Чехов призывает всех не стареть, быть молодым душой и телом, во всем стараться увидеть красоту, ту беззаботную яркость, которая сопутствовала нас все детство. Яркий, беззаботный и светлый рассказ «Детвора» передает все обаяние детства. Что бы этот мир был частью нашего сердца. </span>