<span>Как всегда в лирике, перед нами пейзаж-настроение. Оно (настроение) создается и уменьшительно-ласкательным суффиксом в слове “тучки”, начинающем стихотворение, и эпитетом “небесные”, и изысканным сочетанием холодных тонов – жемчуг на фоне ярко-голубого неба.Поэт – и мы вместе с ним – проникает взором в просторную, безбрежную “лазурную степь”. Красота небесного пейзажа оттенена музыкальностью стиха, его мелодической плавностью, мягкостью звучания рифмующихся слов (везде дактилическая рифма). Но не вид природной гармонии создает эмоциональный тон строфы (эмоциональную установку), а вторгающееся в небесный пейзаж земное слово “странники”, усиленное эпитетом “вечные”. От ожидаемого при виде лазурного неба и белоснежных облаков ощущения безмятежной созерцательности – переход к впечатлению о бесприютности, вечном блуждании небесных скитальцев, напомнивших поэту собственную участь:Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,С милого севера в сторону южную.Сравнение выявило общее в их судьбе. Уменьшительно-ласкательный суффикс в слове “тучки” приобретает новый оттенок, согревает этот образ участием. Не наслаждением красотой неба, а сострадание, сочувствие “тучкам” выражено в двух начальных строках, и главный образ, создающий “внутреннюю установку” текста, здесь – это “вечные странники”. Рифмующееся слово третьей строки – “изгнанники” переключает внимание читателя с “предметного” образа тучек на лирическое “я” поэта. Характерно, что только раз в стихотворении появляется местоимение Я – именно здесь. Во всех остальных строчках варьируется Вы, Вас, а Я лишь просвечивает как антипод им, как подразумеваемый оппонент. Здесь же, в первой строфе, Вы и Я слиты будто бы в одной судьбе. “Вы”, будто, как Я же, изгнанники. И читатель сочувствует, соучаствует в сострадании тем, кто вынужденно покидает “милый север”.Вся вторая строфа – риторическое обращение к тучкам, к Вам, но в вопросах отражены земные страсти и горести, выпавшие на долю лирического Я и влекущие за собой изгнанничество поэта. Как сразу меняется лексико-семантический ряд в сравнении с первой строфой! Там слова выражают красоту и страдание: лазурь, жемчуг, странники, изгнанники. Вся вторая строфа окрашена чернотой низменных человеческих страстей и чувств: зависть, злоба, преступление, клевета… Все это – открытую злобу и гонение, зависть и клевету друзей, вероломство пережил или продолжает испытывать сам поэт, лучшие помыслы которого могут счесть и объявить преступными. Здесь, во второй строфе, происходит своего рода персонификация перечисляемых зол. Хотя они выражены отвлеченными понятиями, относящийся к ним вопрос содержит местоимение “кто” вместо ожидаемого “что”:Кто же вас гонит?Это местоимение открывает мир, чуждый поэту, враждебный ему. Но поэт выступает здесь не как обличитель, а как гонимый, и потому почти не меняется мелодия; она смягчает, уравновешивает “отрицательную” лексику. Не гнев, а грусть звучит в ней, в мелодии.Вопросы, обращенные к тучам во второй строфе, получают отрицательный ответ в третьей.Нет, вам наскучили нивы бесплодные…Чужды вам страсти и чужды страдания;Вечно холодные, вечно свободные,Нет у вас родины, нет вам изгнания.Никто не вынуждает тучи покидать дорогие поэту края, и причина их странствий другая: “милый” поэту север для них – наскучившие “нивы бесплодные”. Они не знают привязанностей и страданий, бесстрастны и равнодушны.
</span>
<span> Почему Свидригайлов отпускает Дуню? Этот вопрос - камень преткновения для всех размышляющих над романом. Этот поступок ему вроде бы не к лицу - ведь он "ужасный человек", для него нет нравственных преград. И еще вопрос: ну хорошо, отпустил Дуню - но зачем же было стреляться? (Напомним, что Свидригайлов, "мистик отчасти", боится смерти. Что же заставило его преодолеть, отбросить этот страх?) Разве не мог он утешиться с той же Катей? А на Васильевском острове не ждала его разве очаровательная невеста? И еще вопрос: с какой это стати стал Свидригайлов творить добрые дела? Пристроил детей Катерины Ивановны, Раскольникову предлагал денег, чтобы тот мог бежать в Америку, невесте подарил пятнадцать тысяч... </span>
<span> На все эти вопросы и недоумения можно ответить одним вопросом-ответом: а почему бы и нет? Разве мало у Достоевского героев, сочетающих дурное и доброе начало? Вот и Свидригайлов из таких. Чему тут удивляться? </span>
<span> Но это вопрос лукавый и неверный. Удивляться есть чему. Если не у каждого, то почти у каждого читающего роман возникает убеждение, что Свидригайлов злодей, "ужасный человек". Поэтому, когда этот "злодей" совершает то, что не пристало совершать злодею ("не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое"), это воспринимается как нарушение правил, как противоречие замыслу. Как возникает такое убеждение? В какой степени оно обосновано? Соответствует ли оно "замыслу"? И как вообще можно судить о замысле?</span>
эта девочка хулиганистая чумазая всегда проказничает. мне это нравится потому что она веселая не злобная в общем хороший ребенок
