<em>Захар Прилепин
</em>
<em>Белый квадрат
</em>
<em>— Привет, Захарка. Ты постарел. — Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.
</em>
<em>
</em>
<em>Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.
</em>
<em>
</em>
<em>Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув: «Чур меня!».
</em>
<em>
</em>
<em>Потому что если не чур — то водить самому.
</em>
<em>
</em>
<em>Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал.
</em>
<em>
</em>
<em>Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме, пока мать на работе, — слова гадко висли на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее...
</em>
<em>
</em>
<em>Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противоположную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий казачий гик и семенил короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице неестественную, будто вылепленную из пластилина улыбку и в сердце — ощущение необычайного торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стремительный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая.
</em>
<em>
</em>
<em>Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на двери и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что «чур меня».
</em>
<em>
</em>
<em>(Чур меня, чур, жизнь моя, — я уже здесь, у дверей, бью ладонями.)
</em>
<em>
</em>
<em>Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался...
</em>
<em>
</em>
<em>— Ох... — сказал я громче, чем нужно, обернулся самодовольно, всем видом выказывая усталость от пробега. И конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал восхищение. Это Сашка опять учудил.
</em>
<em>
</em>
<em>— Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправдания.
</em>
<em>
</em>
<em>— Но когда сам веришь своим оправданиям — тогда легче.
</em>
<em>
</em>
<em>— Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать?
</em>
<em>
</em>
<em>Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он.
</em>
<em>
</em>
<em>— Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?
</em>
<em>
</em>
<em>У него мерзлое лицо с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.
</em>
<em>
</em>
<em>— Холодно, Захарка... Холодно и душно... — говорит он, не слыша меня.
</em>
<em>
</em>
<em>
</em>
<em>Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: «Как дела?» Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу.
</em>
<em>
</em>
<em>Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами — братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужающимися глазами, не сметая улыбку с лица. Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней мере у пацанов.
</em>
<em>
</em>
<em>Я слышал, как однажды он смеялся — один, среди нас, не решившихся даже скривить улыбку, — когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до подмышки.
</em>
<em>
</em>
<em>Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел.
</em>
<em>
</em>
<em>— Че ты смеешься? — спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его беспрестанно двигались влево-вправо, будто не решаясь остановиться на Сашиной улыбке. — Че смеешься?
</em>
<em>
</em>
<em>— А ты мне не велишь? — спросил Саша.
</em>
<em>
</em>
<em>Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать — как Сашка. Но когда находился повод — у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не испугаться окончательно. Всю жизнь искал повода, чтобы сказать так, — и не смог найти, а он нашел — в свои девять лет.
</em>
<em>
</em>
<em>Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в сторону.
</em>
<em>
</em>
<em>Чебряков сплюнул.
</em>
<em>
</em>
<em>О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе, — и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти, не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не обнажить юные клыки, то потом ничего не получится.
</em>
<em></em>
<em />
