Если бы Алексей Владимирович имел возможность заглянуть из парижских тридцатых в свои же воркутинские сороковые, он бы, думаю, отрёкся от своего толкования горя, а то -
разлука ты-ы, разлука-а-а...
(Их не одна ещё будет.)
Но он и после реабилитации в 56-м называл (в беседе со мной, в 1978-м) себя дураком, в смысле ну что я знал о жизни (об этом, по сути, цитата - ниже - из "Люди. Годы. Жизнь").
(Мне Алексей Владимирович говорил, что последнее - "Жемчужина", а она датируется 46-м годом.)
Стихи "Алёши" Эйснера не будут изучать в школе, -
это в общем и целом слабая поэзия, часто затянутая, вторичная.
Нужно помнить, несмотря на "популярность в эмигрантских кругах", какие гигантские поэты были его современниками, писали своё лучшее в те же тридцатые, - Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова...
Имени Эйснера не найти в википедийном списке поэтов Серебряного века, хотя туда угораздило угодить Корней Иваныча Чуковского (что само по себе полные кранты).
Но личность Алексей Владимирович - масштабная.
Можно почитать воспоминания Владимира Шевелева (с "живыми" диалогами, а собеседник и рассказчик А. В. Э. был бесподобный!),
о «будущем русском Лоуренсе Аравийском» - здесь и особенно (щас скажу - почему) здесь,
во-первых, это рассказ друга-"воркутинца", с невероятными поворотами "сюжета" и бесценными цитатами,
из Марины Ц., например (речь о её эссе):
из Эренбурга:
в общем, сокровище, а не воспоминания;
во-вторых, я, как оказалось, видела их автора, Сергея Тхоржевского, на отпевании и поминках,
но
я его не запомнила, квартира попросту не вмещала поминальный люд, собрались молодёжь, интербригадовцы, испанцы, лагерники... любимые Эйснером друзья-актёры - Анатолий Адоскин и Владимир Заманский - просто стояли в дверном проёме, делая знаки вдове, мол, всё в порядке (она нервничала, что некуда их усадить),
а вот он (Тхоржевский) меня - очень даже думаю таки да, потому что на меня так подействовала атмосфера отпевания, что я как начала рыдать навзрыд, так не могла остановиться, рыдала и в церкви, и на весь автобус (все молчали; картина жуткая, почти непристойная; успокоила меня только рюмка водки, это уже в доме),
и это не было вызвано смертью драгоценного человека (у него был рак; мы успели попрощаться, он благословил меня, велев кланяться "матушке и Манечке"; последняя встреча была очень короткой, я спрашиваю: "А. В., что у вас с голосом - простыли?", - а Инесса Феликсовна (Рековская), жена, за его спиной делает знаки: Галя! Галя же! не спрашивайте!!! - потом я поняла, что метастазы поразили связки),
а - церковными запахами, морем цветов, и пением "ангелов".
<hr />
И, спасибо вопросу, я нашла воспоминания самого А. В. Э. - «Она многое понимала лучше нас…» - о Марине Ц.
<hr />
Ну а теперь коротенький ответ на шапку вопроса - почему человек начинается с горя?
Да он думать начинает, с горя-то. Рефлексировать. Анализировать. Сопоставлять. Переоценивать ценности.
Недаром чем счастливее семья, младенческие-детские годы человека, тем дольше длится пора инфантильности, прямо-таки затягивается до неприличия, до тридцатника,
и всё этот человек никак не может начаться,
бегает по жизни такое у-ти-бозе-мой-какой-холёсенький.
А горе, с которого начинается личность, не нашим, не посторонним, аршином мерить.
Это может быть смерть любимого хомячка. К примеру.
<hr />
В лагерях выживали прежде всего:
а) верующие,
б) легкомысленные.
О вторых. Это условное легкомыслие,
не - ветер в голове, а - "одново живём" и "где наша не пропадала".
Таковой, я думаю, была и лагерница Ольга Всеволодовна Ивинская, Пастернакова Муза.