И вот однажды мне пришлось поехать не в деревню, а на юг, в санаторий, отдыхать, на прекрасный юг с его жарой, декоративными пальмами и душными бархатными ночами, где нет ни горького запаха кашии на полянах, ни холодных лесных озер, в которых на закатах бьют хвостами пудовые щуки. Здесь мне нравится и пленяет только море. Это удивительное зрелище. Утром оно лиловое, гладкое как стекло, над ним подымается легкий парок; днем оно ослепительно нежное, синее, вечером быстро темнеет, на горизонте подолгу пылают огромные пожары и тают дымки пароходов, уходящих в этот огненный закат. Однако мне было скучно на юге, не хватало тут северных лесов, и был я точно одинок без них. И никак не работалось. Однажды утром я встал в плохом настроении. Вся палата была залита горячим солнцем, слабый ветерок играл белой занавеской на балконе. Я долго валялся в постели и смотрел на мольберт: вчера начал писать вечернее море. Но этот этюд мне совсем не понравился в то утро, я закурил и подумал сердито: "Надо уезжать, это безобразие!" Вдруг я услышал будто шелест крыльев, и показалось: что-то черное взъерошенным комом упало за тюлевой занавеской балкона. Я удивился и вышел на балкон. На перилах сидела нахохлившаяся ворона и одним глазом смело и внимательно поглядывала на меня. С какой целью она прилетела сюда, было неизвестно. Внизу зеленел санаторный парк, пальмы и кипарисы, за ними - море и пляж, усыпанный телами загорающих: везде был солнечный простор. - Ты зачем? - сказал я, но ворона ничуть не испугалась моего голоса, взглянула любопытно другим глазом и, кивнув мне, произнесла, вроде знакомясь; "Кла-ра!" Тогда я усмехнулся, подошел ближе, ворона продолжала сидеть на перилах, только опять нагнула голову; и я, протянув руку, погладил ее. - Ишь ты! - сказал я. - Ты откуда? "Кла-ра!" - несколько уже недовольно повторила ворона и нетерпеливо тряхнула хвостом. Я засмеялся, указал на дверь и пригласил ее: - А ну заходи ко мне, если ты не боишься. Не успел я это сказать, как ворона спрыгнула с перил, отодвинула клювом занавеску и вошла в комнату, стуча по паркету когтями. Я был окончательно удивлен. Паркет оказался так гладко натерт, что ворона, спеша войти, неожиданно поскользнулась, но сейчас же подперлась своим хвостом, как палкой, снова пробормотала с неудовольствием: "Кла-ра!" Я сразу догадался, что мне надо делать: быстро взял в ванной мыльницу, сполоснул, поставил ее на пол, накрошил хлеба, потом налил туда молока. Глядя на мои приготовления, ворона все с нетерпением трясла хвостом, а раз довольно сердито стукнула клювом по мухе, которая села на пол рядом с мыльницей. - Ну ешь! - весело сказал я и при этом отошел в сторону, чтобы она не стеснялась. Ворона подошла к мыльнице и стала так мотать в клюве хлеб, что во все стороны полетели брызги молока. - Как тебя звать? - спросил я. "Кла-ра!" - ответила ворона с полным клювом хлеба и посмотрела на меня презрительно, точно говоря: "Будто и не знаешь!" - А, Клара! - обрадованно сказал я, но больше вопросов не задавал, сед на стул и начал наблюдать.
На мой взгляд, центральное положение в пьесе играет мать Митрофана - госпожа Простакова. Она та, на ком держится всё хозяйство, можно даже привести цитату:"То бранюсь, то дерусь, тем и дом держится".
Однако, за её внешней суровостью скрывается нежная привязанность к сыну, ради которого она на всё готова, но тот, увы, не умеет быть благодарным и в конце пьесы есть такое: "Да отвяжись! - нет у меня сына..."
Почему недоросль?
А потому что: "Не хочу учиться, а хочу жениться!".
Митрофан совсем еще юный, зеленый, но умеет перечить матери.
Подросток на нашем с тобой языке...
Глупо было бы полагать, что из него вырастет хороший человек, ведь в пьесе мы его видим будущим деспотом.
Слова Пугачёва: «Улица моя тесна; воли мне мало», — показывают зависимость Пугачёва от своих сотоварищей. Пугачёв прекрасно понимал, что он до тех пор признаётся ими царём, пока его поступки соответствуют их желаниям.