актуально, потому что мысли из "Поучения Владимира Мономаха" не потеряли своей значимости и в наши дни:
не забывайте Бога, гордости не имейте в сердце и уме, старых людей уважайте, на войну выйдя, не ленитесь, лжи остерегайтесь, напоите и накормите просящего. Убогих не забывайте, подавайте сироте и вдовцу, рассудите сами, а не давайте сильным губить человека. Старых чтите, как отца, а молодых, как братьев. Более всего чтите гостя. Не пропустите человека, не приветив его, и доброе слово ему молвите.
Подробнее - на Znanija.com - znanija.com/task/29789183#readmore
<span>Кипрей - высокое растение с красными цветами, которые собраны в большие стоячие кисти. Об нем и пойдет мой рассказ.
Прошлым
летом, когда я жил в маленьком городке, около него сажали сосновые
леса. На базарной площади весь день стояли телеги с сеном, около них
спали мохнатые лошаденки. </span>К вечеру стадо, возвращаясь из <span>лугов, подымало красную от заката пыль, громкоговоритель передавал
местные новости.
</span>Однажды я шел перед вечером мимо базарной
площади в лесничество, оно было на окраине городка над рекой. Мальчишки
играли в футбол. Громкоговоритель висел на
телеграфном столбе, вдруг он защелкал, откашлялся и сказал о том,
что завтра в шесть часов утра состоится поход в Моховой лес для сбора
сосновых шишек из беличьих запасов. Я не понял, о каких беличьих запасах
идет речь и захотел расспросить об этом.
Мальчишки гоняли мяч, будто
они и не слышали громкоговорителя. Из окна в соседнем домишке
высунулась
старушка и стала кричать двух ребятишек домой. Они ответили ей, что
придут, как только забьют последний гол. Неожиданно футбольный мяч
угодил в козу, привязанную к крылечку, коза
вскрикнула, взвилась на дыбы и оборвала веревку. Мальчишки бросились
врассыпную, из всех окошек высунулись разгневанные хозяйки и стали
вопить, что расскажут Анне Петровне, и в лес она их не возьмет. Я пошел
дальше, за углом я увидел мальчиков, они прятались от хозяек. Я спросил
их про беличьи запасы, мальчики наперебой начали рассказывать мне, что
никто лучше белок не умеет
собирать сосновые шишки, и что они берут только здоровые шишки. Также я
спросил, не жалко ли им белок, они ответили, что белки не обижаются и
полюбопытствовали куда я иду. Я сказал, что иду в лесничество, они
попросили не рассказывать Анне
Петровне про козу. Я пообещал ничего не говорить, но даже если бы я ей и
растрепал про случай с козой, то Анна Петровна на мальчиков не
рассердилась бы, потому что сама была молодая, веселая
и только год назад окончила лесной техникум.
Около дома, где
помещалось лесничество, разросся по склону оврага тенистый
сад, по дну оврага протекала речушка, тут же невдалеке она впадала в
большую реку. Речушка была тихая, с ленивым течением и густыми зарослями
по берегам, в этих зарослях была протоптана к воде тропинка, а около
нее стояла скамейка. В
свободные минуты лесничий Михаил Михайлович, Анюта и другие сотрудники
лесничества любили посидеть на этой скамейке.
В этот вечер я тоже
застал Михаила Михайловича и Анюту на скамейке на берегу реки.
В омуте у наших ног плавала необыкновенно зеленая ряска, выше омута на
крутом берегу островами разросся кипрей. Михаил Михайлович сказал, что
кипрей - это наш помощник, Анюта заметила, что белки тоже неплохие
помощники. Я спросил их, правда ли, что они отбирают у белок сосновые
шишки. Анна отозвалась положительным ответом, она говорила, что лучших
сборщиков шишек, чем белки, нету на свете и пригласила меня пойти с
ними завтра в лес. Я согласился, но я мог понять чем помогает кипрей. До
сих пор я только знал, что его листья заваривают вместо чая. Михаил
Михайлович объяснил, что кипрей всегда разрастается на лесных пожарищах и
парубках, недавно еще его считали сорной травой, он годился только на
дешевый чай. Также я узнал от него, что лесники
безжалостно вырывали весь кипрей, что вырастал рядом с молодыми
сосенками.
Делали это они потому, что считали, что кипрей заглушает побеги сосен,
отнимает у них свет и влагу, но вскоре заметили, что сосенки в тех
местах, где уничтожен кипрей, совсем
не могут бороться с холодом и от первых же утренних морозов начисто
погибают. Ученые начали искать причину этого и наконец нашли. Кипрей -
теплый цветок, когда ударит осенний мороз и иней
посеребрит траву, то около кипрея инея нету, потому что вокруг кипрея
стоит
теплый воздух. Этот цветок выделяет из себя теплоту, в этой теплоте
растут
себе без страха все слабенькие побеги, пока зима не
прикроет их глубоким снежком.
Михаил Михайлович сказал, что почти про каждое растение можно рассказать такие удивительные
вещи. От него я узнал, что растения спасают
нас от болезней, дают крепкий сон, свежие силы, одевают, кормят.
На следующий день я ходил вместе с мальчиками и Анютой в Моховой лес,
видел беличьи склады сосновых шишек и заросли кипрея на гарях и молодых
посадках, и с тех пор я начал относиться и к белкам, и к цветам кипрея, и к
молодым сосенкам, как к своим верным друзьям.
Перед отъездом я сорвал кисть кипрея, Анюта высушила ее мне в сухом песке, от этого цветы сохранили свою яркую пунцовую окраску.
У себя в Москве я заложил эту сухую кисть кипрея в толстую книгу и каждый раз, когда я раскрывал эту
книгу, я думал о том, что жизнь, окружающая нас, хотя бы жизнь вот этого
простенького и скромного цветка, бывает часто интереснее самых волшебных
сказок.
1 октября, в день храмового праздника, к Троекурову съезжаются гости. Антон Пафнутьевич Спицын опаздывает, объясняет, что опасался разбойников Дубровского (именно он показал под присягой, что Дубровские незаконно владеют Кистеневкой). У самого Спицына с собой большая сумма денег, которую он прячет в особом поясе. Исправник божится, что поймает Дубровского, так как у него есть список примет разбойника, впрочем, по замечанию Троекурова, под список этих примет может подойти очень много людей. Помещица Анна Савишна уверяет, что Дубровский справедлив. Узнав, что она отправляет сыну в гвардию деньги, не ограбил ее. Троекуров заявляет, что в случае нападения справится с разбойниками своими силами и рассказывает гостям о подвиге Дефоржа.
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди... и мне становилось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой. Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал. Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием. Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя постоянно участвует в них. Тут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо мне: высокая, большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога*, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене... Подле меня тревожно спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу. Меня накануне перевезли в подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и произведенный движением спокойный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы. Я не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: "Ах, какое солнышко! Как хорошо пахнет!" Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо. Как она меня ласкала, какими называла именами, как радостно плакала... этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну**, который, как думали тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Потом, по просьбе моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки. Я очень любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в наших детских комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными сосульками; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать... Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица... Как заснул я и что было после - ничего не помню. помоему это