Юрий Карлович Олеша оставил нам довольно скромное творческое наследие — по сути, всего два значимых художественных произведения. Но их вполне хватило, чтобы накрепко застолбить себе место в русской литературе. Уже первый роман «Зависть» покрыл его имя громкой славой и принёс внушительные гонорары. Н. Берберова вспоминала, как, в конце 1920-х годов, в одной редакции обсуждали роман В. Набокова «Защита Лужина», и кто-то из литераторов произнес: «Нет. Этот, пожалуй, не станет «нашим Олешей»».
Мало кто тогда подозревал, что за столь стремительным взлетом последует молчание. О его причинах спорят до сих пор – но я бы не стал отделять внешнее от внутреннего. Здесь было и эстетическое расхождение с «линией партии», и мучительное желание это расхождение преодолеть. Олеша постоянно кается в этом «грехе» на писательских съездах, в запале покаяния осуждает своего друга Шостаковича в «формализме», обещает написать книги «нужные народу», но… практически ничего не пишет. Что сильнее мешало писать? Социальный заказ? Стремительно развивающийся алкоголизм? Или пресловутый перфекционизм, которому был подвержен Олеша? Подобно герою романа А. Камю «Чума», он порою мучительно сочинял одну единственную фразу («У меня в папках имеется по крайней мере триста страниц, помеченных цифрой «I». Это триста начал «Зависти». И ни одна из этих страниц не стала окончательным началом»).
<span> Так было далеко не всегда. Поэтому отмотаем нашу пленку назад, и вернемся в то «трудное и счастливое» (по словам самого писателя) время, когда будет создана вторая великая вещь, обеспечившая Олеше бессмертие</span>
