Иван Андреевич Крылов родился в Москве в 1769 году, но еще ребенком покинул Первопрестольную. Во времена пугачевщины его отец, Андрей Прохорович Крылов, служил комендантом Яицкой крепости. Спасаясь от бунтовщиков, мальчик вместе с матерью выехал в Оренбург, однако город вскоре был осажден. Воспоминания баснописца об этих страшных событиях остались в записках Пушкина:
«На их двор упало несколько ядер, он помнит голод и то, что за куль муки заплачено было его матерью (и то тихонько) 25 р.! Так как чин капитана в Яицкой крепости был заметен, то найдено было в бумагах Пугачева в расписании, кого на какой улице повесить, и имя Крыловой с ее сыном».Когда Андрей Прохорович вышел в отставку, семья переехала в Тверь, где Крылова-старшего назначили председателем магистрата. Спокойная жизнь длилась недолго, после смерти отца семья оказывается в тяжелом положении. Бедность не позволила Ивану Андреевичу получить полноценное образование, и грамоту он постигал по отцовским книгам, а французский язык — благодаря занятиям в семьях состоятельных соседей.
Первая известная нам проба пера состоялась в 1784 году. Тогда Крылов написал оперное либретто «Кофейница». Далее были трагедии «Клеопатра» и «Филомела», мало чем отличавшиеся от других «классических» трагедий той эпохи, а также комическая опера «Бешеная семья».
В 1787–1788 годах Крылов пишет едкую комедию «Проказники», где высмеивает и знаменитого драматурга того времени Якова Княжина (Рифмокрад), его жену, дочь Сумарокова, Екатерину Александровну (Таратора), а также поэта-архаиста Петра Карабанова (Тянислов).
Сатирический дар автора развивается, и в 1789 году Крылов выпускает журнал «Почта духов», составленный как переписка гномов с волшебником Маликульмульком. Автор жестко критикует общественные пороки, но прикрывает эту критику фантастическим сюжетом. Журнал просуществовал всего восемь месяцев, а спустя несколько лет ему на смену пришел «Зритель» (позже переименованный в «Санкт-Петербургский Меркурий»)«Зритель» оказался одним из самых сильных оппонентов «Московского журнала», редактируемого Николаем Карамзиным. Именно здесь были опубликованы «Ода на заключение мира со Швецией», памфлеты «Похвальная речь в память моему дедушке», «Речь, говоренная повесою в собрании дураков», «Мысли философа по моде» и наиболее крупные пьесы Крылова. Едкая сатира «Зрителя» («Меркурия») не нравилась ни власти, ни высшим кругам общества, этот журнал тоже просуществовал недолго и закрылся уже через год, после чего автор пропал из литературных кругов.
В личной жизни Крылова есть несколько «темных» периодов. Так, биографам до сих пор точно неизвестно, чем он занимался с 1794 по 1796 год, а также с 1803 по 1805-й. Известно, что литератор увлекался карточной игрой, за что ему однажды даже запретили появляться в обеих столицах.
Некоторое время Иван Крылов служил в имении Зубриловка князя Сергея Федоровича Голицына в качестве секретаря и воспитателя его детей. Там была написана шуточная трагедия «Подщипа», напечатанная сначала за границей. Воспоминания о пребывании Крылова в Зубриловке сохранились в мемуарах Филиппа Вигеля.
Медной горы хозяйка
ошли раз двое наших заводских траву смотреть.
А покосы у них дальние были. За Северушкой где-то.
День праздничный был, и жарко - страсть. Парун чистый. А оба в горе робили, на Гумёшках то есть. Малахит-руду добывали, лазоревку тоже. Ну, когда и королек с витком попадали и там протча, что подойдет.
Один-от молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать стало. Другой постарше. Этот и вовсе изробленный. В глазах зелено, и щеки будто зеленью подернулись. И кашлял завсе тот человек.
В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух легкий. Их, слышь-ко, и разморило. Дошли до Красногорского рудника. Там тогда железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной да сразу и уснули. Только вдруг молодой, ровно его кто под бок толкнул, проснулся. Глядит, а перед ним на грудке руды у большого камня женщина какая-то сидит. Спиной к парню, а по косе видать - девка. Коса ссиза-черная и не как у наших девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты не то красные, не то зеленые. Сквозь светеют и тонко этак позванивают, будто листовая медь.
Дивится парень на косу, а сам дальше примечает. Девка небольшого росту, из себя ладная и уж такое крутое колесо - на месте не посидит. Вперед наклонится, ровно у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот бок изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять наклонится. Однем словом, артуть-девка. Слыхать - лопочет что-то, а по-каковски - неизвестно, и с кем говорит - не видно. Только смешком все. Весело, видно, ей.
Парень хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло.
"Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу не приметил? Отвела глаза косой-то своей".
А одежа и верно такая, что другой на свете не найдешь. Из шелкового, слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз как шелк, хоть рукой погладить.
"Вот, - думает парень, - беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила". От стариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта - малахитница-то - любит над человеком мудровать.
Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня глядит, зубы скалит и говорит шуткой:
- Ты что же, Степан Петрович, на девичью красу даром глаза пялишь? За погляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько.
Парень испужался, конечно, а виду не оказывает. Крепится. Хоть она и тайна сила, а все-таки девка. Ну, а он парень - ему, значит, и стыдно перед девкой обробеть.
- Некогда, - говорит, - мне разговаривать. Без того проспали, а траву смотреть пошли. Она посмеивается, а потом говорит:
- Будет тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть.
Ну, парень видит - делать нечего. Пошел к ней, а она рукой маячит, обойди-де руду-то с другой стороны. Он и обошел и видит - ящерок тут несчисленно. И всё, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие голубые, которые в синь впадают, а то как глина либо песок с золотыми крапинками. Одни, как стекло либо слюда, блестят, а другие, как трава поблеклая, а которые опять узорами изукрашены.
Девка смеется.
- Не расступи, - говорит, - мое войско, Степан Петрович. Ты вон какой большой да тяжелый, а они у меня маленьки.
А сама ладошками схлопала, ящерки и разбежались, дорогу дали.
Вот подошел парень поближе, остановился, а она опять в ладошки схлопала да и говорит, и все смехом:
- Теперь тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу - беда будет.
Он поглядел под ноги, а там и земли незнатко. Все ящерки-то сбились в одно место, - как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Степан - батюшки, да ведь это руда медная! Всяких сортов и хорошо отшлифована. И слюдка тут же, и обманка, и блёстки всякие, кои на малахит походят.
- Ну, теперь признал меня, Степанушко? - спрашивает малахитница, а сама хохочет-заливается.
Потом, мало погодя, и говорит:
- Ты не пужайся. Худого тебе не сделаю.
Парню забедно стало, что девка над ним насмехается да еще слова такие говорит. Сильно он осердился, закричал даже:
- Кого мне бояться, коли я в горе роблю!
- Вот и ладно, - отвечает малахитница. - Мне как раз такого и надо, который никого не боится. Завтра, как в гору спускаться, будет тут ваш заводской приказчик, ты ему скажи, да смотри не забудь слов-то:
"Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы ты с Красногорского рудника убирался. Ежели еще будешь эту мою железную шапку ломать, так я тебе всю медь в Гумешках туда спущу, что никак ее не добыть".
Сказала это и прищурилась:
- Понял ли, Степанушко? В горе, говоришь, робишь, никого не боишься? Вот и скажи приказчику, как я велела, а теперь иди да тому, который с тобой, ничего, смотри, не говори. Изробленный он человек, что его тревожить да в это дело впутывать. И так вон лазоревке сказала, чтоб она ему маленько пособила.
И опять похлопала в ладошки, и все ящерки разбежались.