<span>Хочу рассказать всем ребятам о своём друге и о том, какое с ним произошло чудо. Он жил в школе-интернате вместе со мной в одной группе, и я видел и чувствовал, что он очень скучал по родным и близким. По секрету он мне рассказал, что самым заветным его желанием было увидеть родителей и братьев с сёстрами. Каждый вечер, когда ложился в постель, он представлял себе эту встречу, ворочался, вздыхал, порою тихонько плакал, уткнувшись в подушку. Часто ему снился один и тот же сон: вся его большая семья сидит за большим бабушкиным столом и отмечает Рождество. Все смеются, все счастливы. Друг верил в Бога и не переставал обращаться к нему с одной и той же просьбой: «Господи! Ты же помогаешь несчастным. Я это знаю. Помоги и мне встретиться с семьёй, которую я не видел ни разу за восемь лет». До очередного Рождества оставалось две недели, и друг мне признался, что он каждый день будет просить Бога о помощи. Одноклассники, случайно узнав о его желании, стали насмехаться: » Всё это неправда, так не бывает, ничего не сбудется, не надейся и не проси!» До Рождества оставался один день. Все мальчишки написали свои желания на бумаге и отдали воспитателям. Воспитателям-то они точно верили. Они знали, что завтра у них будут заказанные краски, машинки, сладости и другие подарки. Написали и побежали в спортивный зал играть в волейбол.На следующее утро я заметил, что мой друг ведёт себя странно: поминутно выглядывает в окно, выбегает без причины в коридор, не слышит просьб воспитателя, то улыбается, то задумывается. После обеда, ни с кем ни о чём не разговаривая, он тихонько лёг спать, с головой накрывшись одеялом. Вдруг к нам в спальню заходит воспитательница, поворачивает голову назад и кому-то говорит: «Вот ваш Артём». Когда произнесли его имя, друг медленно стал высовывать голову из-под одеяла, потом открыл глаза. Перед ним стояли его сёстры, братья, мама и папа. Он вскочил с кровати и бросился к маме, повторяя: «Я знал, я верил, что Бог мне поможет!» Воспитатель глазами позвала нас в зал, и мы тихонько вышли.</span>
С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как‑то всё…» Большой оригинал.
<...> Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт‑Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что‑нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
<...> На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж – скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру – я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница стоит… А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной раз и министр…
Мне даже на пакетах пишут: «ваше превосходительство». Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, – куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, – нет, мудрено. Кажется и легко на вид, а рассмотришь – просто черт возьми! После видят, нечего делать, – ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение? – я спрашиваю. «Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!» Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате: хотел отказаться, но думаю: дойдет до государя, ну да и послужной список тоже… «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни!.. Уж у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало, как прохожу через департамент – просто землетрясенье, все дрожит и трясется, как лист.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть‑чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
<...> Вздор – отдохнуть. Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас, господа, хорош… Я доволен, я доволен. (С декламацией.) Лабардан! лабардан! (Входит в боковую комнату, за ним городничий.)..."
