Бирюк жил в убогой избенке, низенькой, закоптелой, даже без полатей. Автор признает, что сердце у него заныло, когда он вошел в нее. Здесь обитает тот самый лесник Бирюк, который отдал все силы тела и души на службу барину. И за ту убогую хибарку, за хлеб и воду служит ему этот великан. Все окрестные мужики боялись его: Бирюк был молодец высокого роста, плечист и сложен на славу. Недаром про него кругом говорили: ничем не возьмешь – ни вином, ни деньгами. Это рыцарь долга. Но иногда подходила такая минута, что его служебная стойкость подвергалась испытанию, и долг уступал место чувству жалости. Такой случай и передает автор. Бирюк со двора своего услышал удары топора в лесу и сейчас же направился туда и настиг вора на месте. Схватив, связал его Бирюк и привел на свой двор, мокрого, в лохмотьях, с дрянной лошаденкой. Мужичок стал молить о пощаде и просил его отпустить, оправдываясь тем, что воровал с голодухи, приказчиком разорен. «Детки пищат, круто во как приходится». Он просил отпустить лошаденку – один живот и есть. Но Бирюк не сдается, еще молит мужик, но напрасно. Тогда он не выдержал, горе и отчаяние развязало язык, и послышалась ожесточенная брань в адрес жестокого лесника. «На, душегубец окаянный, пей Христову кровь, зверь, зверь, зверь!» – Молчать!» – загремел лесник и уже подступил было к нему с поднятыми руками, а мужик все не унимается, все грозит. Но Бирюк схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза и вытолкнул вон. «Убирайся к черту со своей лошадью, да смотри, в другой раз у меня … » Куда девалась его испытанная верность долгу? Где его гнев, которого естественно было ожидать в таком человеке? И долг, и самолюбие – все это растаяло в лучах живого теплого участия к несчастному вору. И Тургенев, уходя от Бирюка, сказал ему: «Удивил ты меня: ты, я вижу, славный малый».
Ханс Крисиан Андерсен родился 2 апреля 1805 года в Оденсе на острове Фюн.Его отец был бедным башмачником, а его мать была прачкой из бедной семьи.Андерсен умер 4 августа 1875 года (ему было 70 лет).
<span>Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности... Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости и скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением не лица только, а всей души... Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и... ленью... На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат... весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него... Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета... Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу... Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома — а он был почти всегда дома, — он все лежал, и все постоянно в одной комнате... У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал..он остался единственным наследником трехсот пятидесяти душ.</span>
