Персы жили на востоке от Междуречья в гористой местности у Персидского залива. Они занимались скотоводством, были лихими всадниками и меткими лучниками. Основатель персидского государства — Кир Великий, в 539 г. покорил Вавилон, а затем захватил Сирию, Финикию и Малую Азию. Его сын — полководец Камбиз, отправился в Египет и подчинил долину Нила.
Таким образом, удалось создать огромное государство — «страну стран», сравнимую по величине с половиной Европы. Благодаря этому Персия наравне с западным миром стала участником важнейших исторических событий. А в самой стране ее правитель почитался «царем царей», избранным самими богами в верховные властители мира.
Период наивысшего расцвета персидского искусства начинается с середины 6 в. до н. э. К самым значительным архитектурным памятникам того времени относятся города и царские дворцы. Наибольшую известность получил «город персов» — «Персеполь». Он стал столицей огромной империи во времена царя Дария I, пришедшего к власти после неожиданной смерти Камбиса. Строительство Персеполя началось около 520 г. до н. э. и продолжалось преемниками Дария приблизительно до 450 г. до н. э. В город можно было войти по широкой лестнице из 110 ступеней. Парадный дворец (ападана) Дария состоял из огромного зала, в котором могло разместиться несколько тысяч человек, окруженного галереями. Кровля зала, находившаяся на недосягаемой высоте семиэтажного дома, поддерживалась 72 изящными каменными колоннами.
Парадный дворец служил для больших государственных приемов. К нему вели две мраморные полированные лестницы. На одной из сторон лестницы можно увидеть длинную процессию представителей покоренных народов, несущих подарки и подати персидскому царю. Дарий решил поставить себе еще один неповторимый, вечный памятник. Во исполнение его воли скульпторы выбрали отвесный участок скалы Бехистун, разровняли на нем огромный прямоугольник, а затем высекли барельеф и трехъязычный клинописный текст.
На барельефе изображен Дарий под покровительством бога Ахурамазды, встречающий своих побежденных врагов. Чтобы сделать барельеф недоступным, ниже его скалу вертикально обрубили.
Имя Кирилл ему дали при рождении,это настоящее его имя,а перед уходом на фронт он берёт псевдоним Константин под которым он и писал свои произведения
Рассказчик вспоминает, как шли они по большой дороге, а в молодом березовом лесу поблизости косцы косили и пели. Это было очень давно. И та жизнь, которой жили все в то время, уже не вернется никогда.
Кругом были поля. Старая большая дорога, изрезанная колеями, уходила в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. Старик-пастух с подпаском сидел на меже. Казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой — или благословенной — богом стране. А косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно.
Косцы были дальние, рязанские, проходившие через эти земли на заработки, подвигаясь в более плодородные земли. Беззаботные и дружные, не обремененные ничем, они были «охочи» до работы. И одеты они были добротнее местных.
Неделю назад рассказчик проезжал верхом и видел, как они косили в ближнем лесу. На работу они заходили пополудновавши: сладко пили из деревянных жбанов родниковую воду и бодро сбегались к месту. Косы пускали враз, играючи. А потом он видел их ужин, когда они сидели возле потухшего костра и таскали из чугуна куски чего-то розового. Приглядевшись, рассказчик с ужасом понял, что ели они грибы-мухоморы. А те только посмеивались: «Ничего, они сладкие, как курятина».
Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» и продвигались по березовому лесу. А рассказчик со спутником стояли и слушали, понимая, что им никогда не забыть этого предвечернего часа, а самое главное, никогда не понять, в чем прелесть этой песни.Материал с сайта http://iEssay.ru
А прелесть была во всем — и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями и чувствами и с мыслями и чувствами рязанских косцов. Чувствовалось, что человек настолько наивен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» — говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Закатилось мое счастье, — здыхал он, — темная ночь с ее глушью обступает меня», — и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами! Всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» И из всяких бед человека, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга. Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. Прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…
Еще одно было в этой песне — это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие — и невозвратимые.
Ибо всему свой срок, миновала сказка. Настал конец, предел божьему прощению.