<span>"А счастье было так близко" - Евгений Онегин</span>
Любовь - бывает разная. Если мы говорим о том, что чаще всего подразумевается под любовью, - о любви-страсти, то с этим, конечно, вовсе не к Петру и Февронии, а, скажем, к Тристану и Изольде и к роману о них. Любовный напиток - прекрасная метафора этой страсти, от которой "сносит крышу" настолько, что всё остальное не просто теряет смысл и значение, но и фактически перестаёт существовать. С ней невозможно бороться: она не предназначалась ему, как и он - ей, она замужем за другим, как и он женат на другой, но во всём мире для него есть только она, как и для неё - только он. Эта страсть может длиться всю жизнь (а может быть - и ещё дольше), но недаром она показана как греховная: на её основе практически невозможен семейный союз. Она самоцель и самоценность, но в этом и её главная слабость.
<span>"Повесть о Петре и Февронии" скорее говорит о любви-предназначении. </span>Условие Февронии "аще бо не имам быти супруга ему, не требе ми есть врачевати его" - это не прагматичная попытка не упустить свой шанс и извлечь максимальную выгоду для себя из сложившейся ситуации, а знание собственного предназначения. Феврония с самого начала знает не только то, что Пётр попытается её обмануть, но и то, что в конечном счёте она станет его женой. Потому что она предназначена ему, а он - ей.
<span>Выгоден этот брак, похоже, в гораздо большей степени как раз князю Петру. Если, конечно, понимать под выгодой не улучшение социального положения, а духовное совершенствование. Недаром вся первая сцена Петра и Февронии является яркой метафорой покаяния: кровь змия (=дьявола), попав на Петра, приносит ему болезнь (=грех). Это проявляется в греховной раздвоенности сознания Петра (он думает одно, но говорит другое). Именно поэтому исцеление Петра оказывается не окончательным, и от того, что грех не изжит полностью (=непомазанный струп), болезнь снова завладевает всем его существом. </span>
Общество может иметь будущее, если мы будем учитьсч
Чтобы встретиться с ней, рассказчик приехал в Москву и остановился «в незаметных номерах на Арбате». Она прибегала тайком, была прекрасна, бледна и очень страдала: её муж что-то подозревал, следил за каждым её шагом и сказал ей однажды: «Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!»
У них был дерзкий план: «уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели». Он почти не верил в осуществление этого плана, но она сказала мужу, что умрёт, если не увидит моря, и её отпустили.
На вокзал он приехал раньше и видел из купе, как её провожал муж. Высокий офицер в картузе, шинели и замшевых перчатках, широко шагая, держал её под руку.
Я мысленно видел, как он хозяйственно вошёл в [вагон] вместе с нею, оглянулся, — хорошо ли устроил её носильщик, — и снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя её...
Она послала мужу по открытке из Геленджика и Гагр, что ещё не знает, где останется. К югу вдоль берега они нашли хижину в деревне, «место первобытное». Она смотрела на море, закатные облака и плакала при мысли, что придётся возвращаться в Москву.
Ну вот, он и будет дня через три-четыре в Геленджике... Но бог с ним, лучше смерть, чем эти муки...
Муж искал её и в Гаграх, и в Геленджике. Приехав в Сочи, он искупался, побрился и надел чистое бельё. Затем позавтракал, выпил бутылку шампанского, кофе с шартрезом, выкурил сигару. Вернувшись в номер, «лёг на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов