Современным толкователям Чехова очень хочется, чтобы Чехов был православным. У них никак это не получается хотя бы потому, что есть замечательное письмо Меньшикову (1900 г.), в котором Чехов признается: если бы он верил, ему ближе всего была бы вера Толстого.
Есть также цитата Чехова о том, что между "верю" и "не верю" пролегает огромное поле, а не крошечная развилка.
Если говорить о религиозном чувстве у Чехова, то это, конечно, не вера в бородатого бога и, тем более, в вечные нравственные начала в человеке. Это вера в то, что мир, не подвластный ни логическому, ни социальному, ни нравственному законам, никогда не может уйти от закона высшего музыкального, эстетического. Именно поэтому даже в фамилии студента Великопольского так много любви к огромным пустым пространствам (Чехов ненавидит дом, запертость в четырех стенах).
Студент чувствует такой же простор во времени, как и в окружающей его бесконечной ночи. Он чувствует, что ночь, в которую Петр предал Христа, была точно такой же - холодной, с узкой ледяной зарей, и все жизни заключены в этот единый поток.
Это чувство можно, конечно, назвать религиозностью. Но, как ни ужасно это звучит, такая религиозность - лишь малая часть этого неохватного чувства. Когда Великопольский смотрит на 15-летнюю красавицу армянку и понимает, что красота эта увянет, что она никому не может принадлежать вполне в силу своей изначальной неподвластности, тогда герой и осознает свое религиозное чувство. Но назвать его сугубо таковым невозможно, потому что оно бесконечно шире.
