Музыка вдохновляет. Она вызывает в обыкновенном человеке желание творить, желание сделать что-то красивое, совершить что-то хорошее, нужное, полезное, желание улучшить себя, свою жизнь, окружающий мир. «Музыка, — писал Стендаль, — когда она совершенна, приводит сердце в точно такое же состояние, какое испытываешь, наслаждаясь присутствием любимого существа, то есть она дает, несомненно, самое яркое счастье…» О том же говорил в своем стихотворении и великий А. С. Пушкин:
Из наслаждений жизни Одной любви музыка уступает, Но и любовь — мелодия…
Но все это, на мой взгляд, больше относится к музыке классической. Ведь в музыке, как и в любом искусстве, есть много разновидностей, множество разных направлений и стилей. Музыка делится на классическую и современную, инструментальную и вокальную, хоровое исполнение и т. д. Наверное, можно сказать, что музыка во многом отвечает потребностям века, потребностям эпохи, общества. Я не хочу сказать, что в прошлые времена люди были лучше, духовно богаче, глубже и серьезнее воспринимали окружающую действительность. Но раньше самой музыке отводилась другая роль. Потому и содержание ее, и характер были другими. Для прослушивания музыкальных произведений специально собирались люди, для этого отводились специальные залы, создавалась соответствующая обстановка.
Сейчас же музыка сопутствует нам постоянно: на улице, в кафе, в магазинах, в транспорте. Мы слушаем музыку, делая уроки, убирая в квартире, общаясь с друзьями, гуляя с собакой, принимая ванну… Мы напеваем знакомую легкую мелодию, когда причесываемся перед зеркалом или гладим юбку перед дискотекой. Мы танцуем под музыку на самой дискотеке — причем танцы эти также не похожи на старинные вальсы. Мы иногда даже не задумываемся над словами, над смыслом современных песен — главное, чтобы была легкой и непринужденной мелодия. Трудно представить себе, чтобы кто-то ставил на печку чайник или жарил яичницу под симфонии Бетховена или Чайковского. А вот незамысловатый мотивчик вроде: «Ля-ляля, фа-фа-фа» очень легок в исполнении и довольно быстро способен поднять настроение и отогнать грустные мысли (а иногда — мысли вообще!).
Конечно, есть среди современных музыкальных произведений и довольно серьезные вещи, заставляющие сердце сжиматься или учащенно биться, произведения, которые с первой же ноты погружают в размышления — о любви, о жизни, о судьбе, о дружбе и т. д. Эти произведения вызывают искренние слезы или счастливый восторг. И при этом не важно, отвечает ли содержание песни твоему душевному состоянию или же ты просто проникаешься историей героя. Таким образом, как современная, так и классическая музыка может представать в различных обликах, вызывать различные эмоции. И если это действительно настоящая музыка, а не просто песня-однодневка, то и в прошлые времена, и сегодня она открывает перед нами душу автора, заставляя радоваться, грустить, разочаровываться и верить вместе с ним.
«Я считаю невозможным сочинять музыку, которая не прочувствована мною вполне; это кажется мне ложью, ибо ноты имеют такой же определенный смысл, как и слова — быть может, еще более определенный», — говорил композитор Ф. Мендельсон.
И если бы все современные композиторы точно так же относились к своему творчеству, современная музыка обладала бы такой же силой воздействия на людей, как классическая. На сегодня это, к сожалению, не так. А может быть, нам в современном мире просто некогда погружаться в мир музыки. Может быть, у нас нет возможности посвящать музыке столько времени, сколько она требует? Может быть, сама жизнь выдвигает требования и диктует свои условия и нам, и искусству? Хорошо это или плохо — наверное, покажет время. А пока — пусть живет музыка! И пусть каждый находит в ней то, что он ищет, то, что ему необходимо именно здесь и именно сейчас.
Перед Шопеном было скорее искушение, чем с трудом проницаемое средостение. Искушение в двух направлениях: в устремлении к концертно-эстрадному виртуозному стилю и к национальной опере. От последнего, несмотря на соблазны со стороны некоторых друзей, ему удалось легко отмежеваться, но на первом устремлении он задержался. Об этом свидетельствуют многие ранние его опусы, как-то: упомянутые вариации, два концерта, фантазия на национальные польские напевы, краковяк — концертное рондо, блестящий полонез, предшествуемый Andante spianato— все произведения ярко выраженного эстрадного пошиба, в котором довольно умело сочтены разнородные влияния современных пианистических завоеваний, но где юношеская неокрепшая воля, пытаясь утвердить всеми доступными ей средствами выражения свое музыкальное кредо, еще затемняет его чуждыми наслоениями.
Таков ход творческого процесса: необходимо раздаться вширь, выйти за пределы своего поля зрения, захватить большее пространство, испытать свои силы на обработке чужой земли, чтобы приобрести опыт, избавиться от близорукого подхода, свойственного всем эпигонам, расширить средства воздействия, чтобы, в конце концов, тем напряженнее сконцентрировать свое внимание на глубоко личном, своевольном. Мне думается, что, не ходя далеко за примерами, можно сослаться на ярчайший: на последние квартеты Бетховена. Что же касается упомянутых сочинений Шопена, то в них, несмотря на глубоко ценные моменты (вроде ларгетто Второго концерта) , исполнителю теперь трудно вложить напряжение такого же порядка, как в концертные сочинения Бетховена и Листа Творческое воображение и насыщающий звучания ток жизненной энергии расплываются у Шопена в «концертных схемах» , и только национальный колорит и — моментами — всплески чисто шопеновской виртуозности и его капризной ритмики спасают устарелую структуру их от холодной схематической линеарности.
За исключением некоторых вариаций на тему из «Дон-Жуана» и отдельных частей концертов, очень трудно сосредоточить внимание к неослабно напряженному восприятию этой музыки, хотя и наделенной красивостью изложения и блеском материала: большей частью слуху нечего преодолевать в потоке беспечно льющихся звучаний! Думаю, что мне удастся выразить, в чем тут дело, если я сошлюсь на ярчайшую разницу выражения между упомянутыми вариациями и фантазией на мотивы той же оперы Моцарта, созданной Листом в начале сороковых годов, не говоря уже о листовских концертах и концертных фантазиях вроде парафразы на «Dies irae». Конечно, указывая на эти примеры, я имею в виду разницу подхода к заданию и различие темпераментов и возрастов, Шопен выступил с вариациями на «Дон-Жуана» восемнадцати лет. Лист, будучи на год его моложе, ничего подобного в эту же пору (то есть в конце двадцатых годов прошлого столетия) не создавал. Вариации Шопена являются прежде всего преодолением легковесного типа виртуозности; затем — выходом за пределы веберовских формул-пассажей и его гармонического ритуала (слишком самодовлеющее и, я бы сказал, самодовольное порхание доминантсептаккордов в традиционной веберовской оправе, столь остроумно подмеченное наблюдательным Глинкой) . Шопен расширяет значение уменьшенного септаккорда, уничтожая в то же время его назойливость, и восполняет гармоническую структуру тональности.
<span>Вариационность типа фигурационного он углубляет до вариационности органической, основанной не на простом принципе украшения темы, а на тематическом развитии. Все эти свойства столь ярко выделялись на фоне легкомысленной виртуозности эпохи, что не могли пройти незамеченными от людей, подобно Шуману, внимательно следивших за восходом молодых побегов.</span>
