Ура! Каникулы! А каникулы - это любимая бабушка, маленький домик на юге
страны и море, море, море. Как я люблю слушать шум прибоя, он как будто шепчет
ласково и манит к себе. Сажусь на большой валун, опускаю ноги в соленую теплую
воду и наслаждаюсь солнечным днем. Морские волны накатывают ближе и ближе, шум
прибоя все громче... Счастье!
Солнечный зайчик скользнул по моим закрытым глазам, задержался на моих щеках
и утонул в ресницах, пощекотал нос. Куда только не заглядывают летом солнечные
зайчики! И к птицам в гнёзда, и под грибные шляпки, даже в море купаются. Один
самый маленький солнечный зайчик, который родился только этим ласковым летним
утром, расположился на самой большой волне и качался под тихий рокот
прибоя.
Я радостно улыбнулся ласковому солнышку и своему новому маленькому другу -
солнечному зайчику и медленно пошел в воду....Вот оно счастье!
Одиночество
О чём этот маленький шедевр? Об одиночестве? Да. И о душе. Об одинокой душе, которая пытается прорвать своё одиночество, ибо сейчас оно тягостно для неё. Это стихотворение и о женщине, о любви, и, в конечном счёте, о смысле жизни. Здесь Бунин предельно верен экзистенциальной теме.
Стихотворение состоит из четырёх строф-шестистиший. Первая строка звучит ритмично-однообразно:
И ветер, и дождик, и мгла...
И сразу представляешь, ощущаешь почти физически это до боли знакомую осеннюю заунывность. Поражаюсь: как же удалось поэту так ненавязчиво и быстро погрузить читателя в атмосферу своего стихотворения? Конечно, благодаря многосоюзию (и...,и...,и...) и точно выбранному размеру – амфибрахию.
Огромную роль играют здесь и ключевые слова “ветер”, “дождь”, “мгла”, создающие настроение бесприютности. Во второй строке это ощущение усугубляется “холодной” метафорой “пустыня воды”. Третья строка, кажется, звучит трагичнее:
Здесь жизнь до весны умерла...
“Жизнь умерла” – какой оксюморон! Страшно. Но есть, оказывается, временной предел этой смерти: “до весны”. И это имеет важное значение, не случайно автор использует повтор. И если в третьей строке “до весны” “потерялось” где-то в середине, то в четвёртой строке именно на это слово падает логическое ударение.
Далее изобразительное начало уступает место медитативному:
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.
Итак, герой одинок. Это одиночество бесприютно (“темно”, “дует”). Мольберт – атрибут художника. Но и творчество не спасает.
Таким образом, определяющее состояние и героя, и природы – холод, опустошённость (запустение). Что же здесь причина, что – следствие? Герой тоскует оттого, что природа затосковала, или ему тяжело от чего-то иного, и поэтому мир видится таким бесприютным? (Ведь есть же у Бунина стихи, где осень, дождь пропущены сквозь иную призму.)
В последующих строках мы легко находим ответ:
Вчера ты была у меня...
Оказывается, вчера тоже был ненастный день, но он воспринимался по-другому, потому что “она была” и “казалась женой”. Бунин дважды использует здесь фигуру умолчания. Причём за этими многоточиями – противоположные думы: первая – что было бы, если бы она осталась? Вторая – что теперь будет и как прожить одному?
И опять возникает этот верхний предел опустошённости, омертвелости – весна. Почему весна? Быть может, всё просто: весной можно одному, так как сложно ощущать себя одиноким среди многоцветья, многоголосья, солнечности пробудившейся (воскресшей) природы.
А как же тяжело будет прожить до весны, если сейчас ещё только осень, а невозможно прожить даже этот день (сегодня)... Образ “сегодня” в третьей строфе раздвигается до бесконечности:
Сегодня идут без конца
Те же тучи – гряда за грядой...
И вдруг – от туч, от неба, от бесконечности – к совершенно конкретной земной детали:
Твой след под дождём у крыльца
Расплылся, налился водой.
Образ следа ушедшей навсегда женщины раскрывает всю глубину страданий лирического героя. И вот он смотрит и на небо, и на этот “тонущий” след. Это страшно, когда и следа не остаётся. А остаётся только рана на сердце героя. Оттого и больно ему глядеть в “серую тьму”. Образ тьмы, как и образ холода, многозначен:
Тотальные тьма и холод! – и внутри, и снаружи...
Мне крикнуть хотелось вослед:
“Воротись, я сроднился с тобой!”
“Сроднился”. А ведь это сильнее, чем “люблю”... “Воротись” – не только в дом, в пространство, но и (прежде всего) в прошлое, чтобы повторять его в настоящем. Но не крикнул: знал, что не вернётся. Почувствовал: чужой. Это, пожалуй, третья антонимичная пара в пределах этого стихотворения (осень – весна, вчера – сегодня, родной – чужой). Но в целом стихотворение не контрастное. Напротив, оно очень цельное по настроению, по эмоциональному тону. Только три всплеска-восклицания да три паузы-умолчания.
<span>Концовка стихотворения внешне вроде бы снимает трагизм. Может, и правда герой примиряется с действительностью, находит силы, чтобы продолжать жить</span>
Одна из лучших работ, которые нарисовал Кипренский – «Портрет Челищева». Переоценить ценность картины очень трудно, ведь благодаря ей художник спровоцировал целую революцию в мире живописи, основав новое течение – романтизм.Работа над картиной началась еще в 1808 году. Молодой, но уже довольно известный портретист рисует портрет двенадцатилетнего мальчика, который готовится поступать в Пажеский корпус. Готовая картина представляется на суд публике в начале 1809 года, и почти сразу же становится культовой.<span>Конечно, портреты детей были и раньше. Но если кто-то из художников решался изобразить ребенка, он пытался максимально «состарить» его, сделать образ как можно ближе к образу взрослого человека. Детство не воспринималось как особый возраст, никто не видел в ребенке тот внутренний мир, который восхваляют поклонники романтизма. Кипренский – первый художник, решившийся создать полноценный детский портрет.</span>
