Имя Александра Солженицына, долгое время бывшее под запретом, сейчас заняло свое место в истории русской литературы советского периода. В 1989 году в нашей стране был опубликован цикл произведений "Архипелаг ГУЛАГ", анализируя который, можно раскрыть сущность темы "Палачи и жертвы". Солженицын не скрывает своей неприязни к тем совет-жим, партийным руководителям, а тем более к руководящим работникам НКВД и прокуратуры, которые сами стали объектом жестоких репрессий в 1937 и 1938 годах. В первом томе "Архипелага ГУЛАГ" Солженицын пишет: "Если подробно рассматривать всю историю арестов и процессов 1936—1938 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с его подручными, а к унизительно-гадким подсудимым — отвращение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости". Такое же отношение автора к "потоку 1939 года" мы ощущаем и на страницах второго тома. Все эти люди, по утверждению Солженицына, были в годы гражданской войны или коллективизации безжалостны к своим политическим противникам, и потому они не заслуживают сострадания теперь, когда "система" повернулась и против них самих. Но я никак не могу разделить этих настроений и высказываний Солженицына. Во-первых, нельзя не учитывать того, что среди погибших в 30-е годы были люди, далеко не одинаковые по своим личным качествам и по степени ответственности за преступления предшествующих лет. Здесь были люди, уже захваченные сталинской системой настолько, что они, не рассуждая, выполняли самые жестокие приказы. Никак нельзя всех членов партийного аппарата 30-х годов зачислять в преступники, получившие по заслугам. Я никак не могу поддержать Солженицына, который с издевкой предлагает писать в печати вместо слов "трагически погиб в годы культа личности" слова "комически погиб". Лучшие русские писатели никогда не позволяли себе глумления над мертвыми. Меня неприятно удивили слова Солженицына, что "мысль об унижениях", которым подвергся в Бутырской тюрьме перед расстрелом нарком юстиции Н. Крыленко, обрекавший ранее на эти унижения других людей, как-то "успокаивала" Солженицына во время описания судебных процессов, на которых Крыленко выступал обвинителем. Я думаю, что такая позиция автора очень далека от простой человечности, о которой говорит Солженицын в конце второго тома. Дальше он пишет: "С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла (а не разбирая, впопыхах — и носителей добра) — само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство". С этими словами трудно согласиться. На мой взгляд, необходимо бороться со злом в каждом человеке, с современными его носителями и с несправедливыми общественными отношениями. Исказить и повернуть против человека можно любую идею или теорию. Казалось бы, насколько человеколюбива христианская религия! Но вспомним хотя бы то, что еще в XVI веке русская православная церковь сжигала еретиков живыми, не говоря уже о католической на Западе. Конечно же, А. Солженицын мастерски нарисовал ужасные картины преступлений, и с осуждением этих преступлений нельзя не согласиться. Но я все-таки думаю, что только построение общества, где в центре внимания будет простой человек с его нуждами и проблемами, может обезопасить человечество от повторения подобных преступлений.<span>
</span>
Ручеек бежит по зелёной долине.Деревья громко шуршат.
Я сегодня шла за кортошкой в огород.Ты побежишь завтра в забеге?
Это я не знаю как
Жил да был дуб. Да не где-то там далеко – не за тридевять морей, не за семь океанов, а рядом в земле русской в урочище Абрамцевском. Звали его Дуб. Так и звали с большой буквы. Даже когда маленький был тоже дубом кликали, ну, может быть, иногда Дубочком или Дубиком. Рос Дуб не по дням и уж тем более не по часам – по годам, по пятилеткам рос Дуб. Что не год, то сантиметр… вширь. В пятилетку план роста на метр давал и даже перевыполнял частенько. И вырос Дуб большой – большой, могучий – могучий! Толще сосен, толще елей – ветвист и красив, богатырь леса. Ничто не могло его поколебать. Гром ли молния – всё ему было нипочем, а землетрясения своими корнями успокаивал, землицу поглаживал. И уже даже дубы – старики, временем измученные, говорили про меж себя, листочками пошевеливая, что, мол, растёт могучий витязь каких свет не видывал, царь урочища.
И случилось однажды дубу осмотреться вокруг себя. Увидел он берёзу белую. Росла красавица близко, да не достанешь. А уж описать её достойно и вовсе сил нет: высока (даже выше Дуба была), стройна, ветвиста! Листиками она зеленела, ветвями к солнцу тянулась, корой белой поблескивала, да сережками по весне поигрывала. И не было краше берёзы той во всей округе! Издалека прилетали птахи небесные посмотреть на неё, посидеть на веточках, поклевать гусениц мерзких. Приползали, приходили звери всякие лесные – то ёж притопочет с семейством своим ежинным; то кошка на ветке толстой усядется и сидит жмурится; а то и ещё невесть кто придёт в ночи и хрустит чем-то. Приходили зверята поклониться матушке берёзе, полюбоваться ею. Всем она была хороша! Но одинока…
<span>Случился в урочище ветер – ветрище. Пришёл: сильный и непокорный как никогда, гнул деревца маленькие как травку. Усмиряли его как могли берёза да дуб наши, да не хватало сил поодиночке. Оглянулся тогда Дуб вокруг и увидел себе помощника – помощницу. Объединили силы они и цепко вцепились в ветрюгу коварного. Зашумел, загудел ветрище, в ветвях попавшись, да не хватило силёнок у него устоять супротив древ таких, и убрался он, крича и завывая. </span>
<span>Успокоились Дуб да Берёза, взглянули друг на друга, да пристально так и влюбились тут же! До боли в корнях, до ломоты в ветках тянулись друг к другу – так хотелось им вместе быть! Не смеялись звери, не смеялись птицы над любовью такой древесной, потому что ярче звёзд, теплее солнца, красивей самого распрекрасного неба была их любовь! Чище самого чистого родника, крепче самой крепкой скалы и веселее самых весёлых клоунов – вот такая у них была любовь! Не было любви их предела! Не было границ, только корни, теперь проклятые, мешали. О, как стенали порою древа, что не могут они соединиться, что стоят не близко, что судьба их – разлучница! И не знали они, не ведали, что делать с этим, как быть им несчастным с любовью их счастливой.</span>
Перед нами - пейзаж. Природа не плачет, несмотря на февраль Мы видим длинную дорогу с передвигающейся машиной, а на склоне -дымящийся паровоз, который летит вперед без остановки. Цвет неба и дыма совпадает Правда, небесный свод чуть розовый, а сие означает грядущие холода. На переднем плане внимательный зритель может видеть спешащую на последнее свидание с зимой лыжницу. Слева - темно-зеленые вечные ели, скрывающие деревянную церквушку. Нисский передает и быструю жизнь человеческую, и тихую, застенчивую прелесть пока еще не проснувшейся природы Когда смотришь на полотно, то понимаешь, что "зима будет большая", и неяркие краски, которые использует мастер ,"свидетельствуют" об этом. Смотрите почаще на картину Нисского и наслаждайтесь русским февралем...
