По замыслу, повесть должна была перенести исторический сюжет (псковский бунт крестьян помещика Дубровского в 1773 году) в современность. Но задуманный Пушкиным характер Дубровского «воспротивился» реалистической трактовке: черты благородного романтического разбойника противоречили картинам крепостных нравов и быта. В первое наше знакомство с Владимиром Дубровским он - корнет гвардии, живущий на немалое жалованье отца. Ничем не отличавшийся от своих друзей, будучи в расцвете молодости, Владимир «позволял себе роскошные прихоти, играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем и предвидя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной молодости». Такая характеристика автором своего героя наводит на мысль, что в дальнейшем из Владимира наверняка получится гуляка, эгоист, праздно проводящий время и не знающий настоящую цену деньгам. Однако совсем скоро мы убеждаемся, что беспечное поведение молодого Дубровского объясняется всего лишь молодостью. Болезнь отца так тронула молодого человека, что он, ни минуты не раздумывая, решает оставить службу и столицу и ехать к себе в имение.
По дороге в Кистеневку (так называлась деревня Дубровских) от встречавшего его старого кучера Антона Владимир узнает о тяжбе, которую затеял относительно родового имения Дубровских Кирила Петрович Троекуров, однако его в этот момент волнует только одно - здоровье отца. По тому, как действует на Владимира приближение к родным местам, как «сердце в нем забилось» при виде «бедного дома своего отца», как, ступив во двор, «он смотрел вокруг себя с волнением неописанным», как трепет и боль в нем вызвали «березки, которые при нем только что были посажены около забора», и «двор, некогда украшенный тремя правильными цветниками», сомнения не остается - перед нами благородный человек нежной души и доброго сердца. Умиление и жалость вызвала у Владимира добрая его няня Егоровна, которую при встрече юноша обнял с нескрываемой любовью.
ЭТО ВСЁ ЧТО Я ПОМНЮ
<span>"смежать" - слово дедушки, обозначает его принадлежность к старой крестьянской среде
</span><span>"уморились" - глагол, изображающий олицетворение часов, их принадлежность к старой атрибутике
</span><span>"смолоду" - наречие прошедшего времени
</span><span>"уморился"- синоним слову "устал"
</span><span> "меже" - историзм
</span><span>"осерчал" - синоним "рассердился"
</span>т.д
Вывод: А. Платонов употребляет архаизмы и историзмы в рассказе об историческом прошлом нашей страны для воссоздания колорита эпохи, а также как средства речевой характеристики персонажа (старого крестьянина, его внука).
Е с левонтьевскими ребятишками под гору, к речке, и хвастался:
— Я еще у бабушки калач украду!
Парни поощряли меня, действуй, мол, и не один калач неси, шанег еще прихвати либо пирог — ничего лишнее не будет.
— Ладно!
Бегали мы по мелкой речке, брызгались студеной водой, опрокидывали плиты и руками ловили подкаменщика — пищуженца. Санька ухватил эту мерзкую на вид рыбину, сравнил ее со срамом, и мы растерзали пищуженца на берегу за некрасивый вид. Потом пуляли камни в пролетающих птичек, подшибли белобрюшку. Мы отпаивали ласточку водой, но она пускала в речку кровь, воды проглотить на могла и умерла, уронив головку. Мы похоронили беленькую, на цветочек похожую птичку на берегу, в гальке и скоро забыли о ней, потому что занялись захватывающим, жутким делом: забегали в устье холодной пещеры, где жила (это в селе доподлинно знали) нечистая сила. Дальше всех в пещеру забежал Санька — его и нечистая сила не брала!
— Это еще че! — хвалился Санька, воротившись из пещеры. — Я бы дальше побег, в глыбь побег ба, да босый я, там змеев гибель.
— Жмеев?! — Танька отступила от устья пещеры и на всякий случай подтянула спадающие штанишки.
— Домовниху с домовым видел, — продолжал рассказывать Санька.
— Хлопуша! Домовые на чердаке живут да под печкой! — срезал Саньку старшой.
Санька смешался было, однако тут же оспорил старшого:
— Дак тама какой домовой-то? Домашний. А тут пещернай. В мохе весь, серай, дрожмя дрожит — студено ему. А домовниха худа-худа, глядит жалобливо и стонет. Да меня не подманишь, подойди только — схватит и слопает. Я ей камнем в глаз залимонил!..
Может, Санька и врал про домовых, но все равно страшно было слушать, чудилось — вот совсем близко в пещере кто-то все стонет, стонет. Первой дернула от худого места Танька, следом за нею и остальные ребята с горы посыпались. Санька свистнул, заорал дурноматом, поддавая нам жару.
Так интересно и весело мы провели весь день, и я совсем уже забыл про ягоды, но наступила пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную под деревом.
— Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! — заржал Санька. — Ягоды-то мы съели! Ха-ха! Нарошно съели! Ха-ха! Нам-то ништяк! Ха-ха! А тебе-то хо-хо!..
Я и сам знал, что им-то, левонтьевским, «ха-ха!», а мне «хо-хо!». Бабушка моя, Катерина Петровна, не тетка Васеня, от нее враньем, слезами и разными отговорками не отделаешься.
Тихо плелся я за левонтьевскими ребятами из лесу. Они бежали впереди меня гурьбой, гнали по дороге ковшик без ручки. Ковшик звякал, подпрыгивал на камнях, от него отскакивали остатки эмалировки.
— Знаешь че? — проговорив с братанами, вернулся ко мне Санька. — Ты в туес травы натолкай, сверху ягод — и готово дело! Ой, дитятко мое! — принялся с точностью передразнивать мою бабушку Санька. — Пособил тебе воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. — И подмигнул мне бес Санька, и помчался дальше, вниз с увала, домой.
А я остался.
Утихли голоса ребятни под увалом, за огородами, жутко сделалось. Правда, село здесь слышно, а все же тайга, пещера недалеко, в ней домовниха с домовым, змеи кишмя кишат. Повздыхал я, повздыхал, чуть было не всплакнул, но надо было слушать лес, траву, домовые из пещеры не подбираются ли. Тут хныкать некогда. Тут ухо востро держи. Я рвал горстью траву, а сам озирался по сторонам. Набил травою туго туесок, на бычке, чтоб к свету ближе и дома видать, собрал несколько горсток ягодок, заложил ими траву — получилось земляники даже с копной.
— Дитятко ты мое! — запричитала бабушка, когда я, замирая от страха, передал ей посудину. — Восподь тебе пособил, воспо-дь! Уж куплю я тебе пряник, самый большущий. И пересыпать ягодки твои не стану к своим, прямо в этом туеске увезу…
Отлегло маленько.
Я думал, сейчас бабушка обнаружит мое мошенничество, даст мне что полагается, и уже приготовился к каре за содеянное злодейство. Но обошлось. Все обошлось. Бабушка унесла туесок в подвал, еще раз похвалила меня, дала есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа.
Я поел, отправился на улицу играть, и там дернуло меня сообщить обо всем Саньке.
— А я расскажу Петровне! А я расскажу!..
— Не надо, Санька!
— Принеси калач, тогда не расскажу.
Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принес его Саньке, под рубахой. Потом еще принес, потом еще, пока Санька не нажрался а