Наездничество – это институт, характерный практически для всех народов
Кавказа. Он заключался в организации военных походов против соседних
племен с целью захвата добычи, в основном скота и рабов. Подобный образ
жизни был характерен не только для аристократических племен адыгов
(кабардинцев, темиргоевцев, бесленеевцев), но и для демократических
племен (шапсугов, абадзехов, натухайцев). У аристократических племен
наездничество, равно как и ведение военных действий, являлись почетной
обязанностью феодальной княжеско-дворянской верхушки. Военную
организацию у аристократических народностей возглавляли князья. Сила и
авторитет князя отождествлялись в сознании народа с его способностью
защитить подданных от врагов. Признавший свое поражение князь лишался
всякого уважения. Участие производительных категорий населения
аристократических народностей в военных мероприятиях считалось
нецелесообразным. Лишь в исключительных случаях, в момент особой военной
опасности, крестьяне входили в состав народного ополчения.
Военная организация демократических племен Черкесии выглядела иначе. Ее
своеобразие заключалось в том, что значительная часть крестьян-тфокотлей
выступала, наряду с дворянами и князьями, самостоятельными
землевладельцами. Это обстоятельство обеспечивало участие шапсугских,
абадзехских и натухайских тфокотлей в военных и иных наезднических
операциях.
Что же побуждало адыгов захватывать добычу насильственным путем? Попытка
объяснить это явление, исходя из крайне низкого уровня жизни горского
населения Черкесии, не выдерживает критики. Например, по свидетельству
многих авторов, уровень сельского хозяйства у черкесов вплотную
приближался к европейскому. Отмечалось наличие террасного земледелия,
наличие оросительных каналов. Даже после выселения черкесов в Турцию,
долгие годы новые поселенцы не могли достичь этого уровня. Причин для
адыгского наездничества много, но одна из главных причин – нравственная.
Адыги, включая и представителей знати, не были склонны к
накопительству. Храбрость почиталась одним из важнейших качеств
адыгского воина, а другим, не менее ценным, являлась щедрость, лишенная
каких-либо условностей и границ.
<span>
<span>Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок...
Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским
прыщ выдавливает,
Примеряет новый перстень-изумруд -
и на площадь...
Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой
бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубенки весело грызут.
Нынче праздник!
Стеньку Разина везут!
Прет купец,
треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут...
Стеньку Разина везут!!
В струпьях все,
едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая,
ползут...
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью -
в ляжках зуд...
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл
в рубахе белой
он.
Он молчал,
не утирался,
весь оплеванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
"Стенька, Стенька,
ты как ветка,
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву...
Ладно,
плюйте,
плюйте,
плюйте -
все же радость задарма.
Вы всегда плюете,
люди,
в тех,
кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда,
когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
Чьи-то очи,
саблю,
парус
да седло...
Я был в грамоте не очень...
Может, это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал,
ретив:
"Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!"
Я держался,
глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
"Супротив боярства -
правда.
Супротив народа -
нет".
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами,
люди, каюсь,
но не в том,
что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
сам себя казня:
я был против -
половинно,
надо было -
до конца.
Нет,
не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем,
что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем,
что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем,
что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
дурень...
Стенька,
гибнешь ты зазря!"
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному
Стеньку ведут.
Перед Стенькой,
на ветру полоща,
бьется кожаный передник палача,
а в руках у палача
над толпой
голубой топор,
как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь,
по топору
струги,
струги,
будто чайки поутру...
И сквозь рыла,
ряшки,
хари
целовальников,
менял,
словно блики среди хмари,
Стенька
ЛИЦА
увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
колесе,
если рано или поздно
прорастают
ЛИЦА
грозно
у безликих на лице...
И спокойно
(не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упер
и затылком приказал:
«Давай, топор..."
Покатилась голова,
в крови горя,
прохрипела голова:
«Не зазря..."
И уже по топору не струги -
струйки,
струйки...
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо - и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мертвой тишины
перескакивали блохи
с армяков
на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча,
колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась,
жила.
С места Лобного подмоклого
туда,
где голытьба,
взгляды
письмами подметными
швыряла голова...
Суетясь,
дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
от этих чертовых глаз
зябко
шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
не скрывая торжества,
над царем
захохотала
голова!..</span></span>
Если ученик плохо себя ведет, тогда она на него орет, а если он ведет себя хорошо тогда и она хорошо к нему обращается