<span>Я считаю, что Некрасов в своем произведении очень справедливо и верно называет крестьянских детей "счастливым народом", ведь именно они так ярко и искренне познают и изучают мир. Именно крестьянские дети, не избалованные чрезмерной заботой и опекой, рано узнают жизнь и встают на ноги. Им, зачастую, дано то, чего не хватает нам - единение с Природой, им дана возможность стать самостоятельнее, самим познать этот мир.</span>
"Что за прелесть эти уездные барышни! - писал Александр Пушкин в "Барышне-крестьянке". - Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь,
они знание света и жизни черпают из книжек. Для барышни звон колокольчика
есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни: "
Женский мир в те годы отличался от мужского. Прежде всего тем, что был
выключен из сферы государственной службы, зато наполнен милыми мелочами.
День губернской или уездной барышни был заполнен прежде всего чтением: французских романов, стихов, произведений русских писателей.
Большое значение для провинциалок имели обеды, приемы в доме
и у соседей, помещиков.
К выходу в свет они готовились заранее, просматривая журналы мод,
тщательно выбирали наряд.
Именно такую поместную жизнь описывает А. С. Пушкин в повести
"Барышня крестьянка".
<span>Смерть Хирона и его добровольный уход из жизни потрясли Геракла. Он никуда не выходил из дома, ведя с Иолаем нескончаемую беседу о двух мирах: о мире живых и мире мертвых.
"В чем смысл жизни? В чем ее Истина?— спрашивал Геракл Иолая, и сам себе отвечал.— Живая жизнь борется с мертвой, и в этом вся истина — в их борьбе. Истина — только в живой жизни, где есть и радости, и печали. В мире мертвой жизни Истины нет — там только забвение. Я смертен, но во мне есть мысль. Не она ли борется со смертью? Но для борьбы нужна сила. А разве мысль не сила? Разве не покоряет мысль и большое, и малое? Чем выше мысль, тем она сильнее. Мысль питается знанием, а знание всегда служит людям — иначе оно умирает. Но что я знаю? Знание мое не больше искорки в сиянии звездного дождя. Когда погаснет эта искорка, истина для меня исчезнет, и наступит мрак".
"А может быть мрак — это тоже истина?" — спрашивал Иолай.
Так беседовали друзья дни и ночи напролет.
Однажды под вечер их беседу прервал Копрей, явившийся с новым приказом Эврисфея.
"Царь,— сказал Копрей,— вместо очередного подвига предлагает тебе, Геракл, поохотиться на диких уток или что-то в этом роде. Прошел слух, что на Стимфальском озере завелись птицы, именуемые Стимфалидами. Их ты должен перестрелять — вот и все".
Когда глашатай Эврисфея ушел, Геракл сказал Иолаю: "Слышал и я про этих птичек. Это птицы Ареса, бога войны. У них медные клювы и когти. Но не в клювах и когтях их главная сила, а в медных перьях, которые они мечут, словно стрелы, и, убивая ими людей, питаются человечьим мясом. И все-таки я думаю, что настоящая опасность для нас не в медноперых Стимфалидах, а в чем — увидим".
"Это ты хорошо сказал,— ответил Иолай, — вижу, что ты хочешь взять меня с собой!"
</span><span>Стимфальское озеро лежало хотя и в Аркадии, но недалеко от пределов Арголиды. После двух дней пути Геракл и Иолай пришли в мрачную котловину, на дне которой блестело Стимфальское озеро.
Пустынно и дико было все вокруг: голые камни, ни травы, ни цветка, ни дерева. Ветер не шевелил рябью гладкую поверхность озера, ящерица не грелась на солнце. Стояла мертвая тишина.
Геракл и Иолай сели на камни у самой воды и молча смотрели на неподвижное озеро. Тоска напала на них, усталость сковала тело, стало трудно дышать.
"Со мной творится что-то неладное,— сказал Геракл.— Мне трудно дышать, и лук выпадает из моих рук… Это озеро дышит отравленной мглой преисподней. Я чувствую затхлый воздух царства мертвых… О, Зевс! Дай умереть мне не здесь, а на какой-нибудь горной вершине!"
"Сон смерти овладевает и мной",— еле слышно прошептал Иолай.
</span><span>Вдруг с неба к ногам Иолая упала простая деревянная трещотка, какой крестьяне прогоняют птиц из садов и огородов. Ее послала Афина, мудрая наставница и помощница людей. Иолай схватил ее и начал трясти. Громко затрещала она над спящим озером, а эхо стократ умножило производимый ею шум. И тогда с тополевой рощи поднялась огромная птица, за ней другая, третья, много… Длинной вереницей, заслоняя солнце, скользнули они над гладью Стимфалийского озера. Еще мгновение и град острых медных перьев обрушился на берег, где сидел Геракл со своим другом.
Хорошо, что Геракл не расставался со своим плащом из шкуры Немейского льва, — он успел и сам им накрыться, и прикрыть Иолая. Смертоносные перья Стимфалид теперь им были нестрашны. Схватил Геракл свой лук и из-под плаща стал поражать чудовищных птиц одну за другой.
Множество Стимфалид, сраженных стрелами Геракла, упало в черные воды озера. Теперь оно уже не было спокойным, вода в нем клокотала, белый пар поднимался к небу. Оставшиеся в живых птицы взвились под облака и скрылись из глаз. В страхе они улетели далеко за пределы Эллады — на берега Эвксинского Понта и никогда больше не возвращались.
"Уйдем скорее отсюда, пока нас снова не заволокло ядовитой мглой", — сказал Геракл и, бросив в кипящую воду трещотку Афины, зашагал прочь.
Чем дальше уходили друзья от заклятого места, тем бодрее они себя чувствовали. Но еще долго странная истома и ломота в костях напоминали им о смертельном дыхании Стимфальского озера.</span>
