<span>
Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,
Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой?
Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят.
Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!
Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд
Умильно вслед за ним стремит усердный взгляд;
Ждут, ловят с трепетом улыбки, глаз движенья,
Как будто дивного богов благословенья:
И дети малые и старцы в сединах,
Все ниц пред идолом безмолвно пали в прах:
Для них и след колес, в грязи напечатленный,
Есть некий памятник почетный и священный.
О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
Кто вас поработил и властью оковал?
Квириты гордые под иго преклонились.
Кому ж, о небеса, кому поработились?
(Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей;
Любимец деспота сенатом слабым правит,
На Рим простер ярем, отечество бесславит;
Ветулий римлян царь!... О стыд, о времена!
Или вселенная на гибель предана?
Но кто под портиком, с поникшею главою,
В изорванном плаще, с дорожною клюкою,
Сквозь шумную толпу нахмуренный идет?
"Куда ты, наш мудрец, друг истины, Дамет!"
- "Куда: не знаю сам; давно молчу и вижу;
На век оставлю Рим: я рабство ненавижу".
Лициний, добрый друг! Не лучше ли и нам,
Смиренно поклонясь Фортуне и мечтам,
Седого циника примером научиться?
С развратным городом не лучше ль нам проститься,
Где всё продажное: законы, правота,
И консул, и трибун, и честь, и КРАСОТА?
Пускай Глицерия, красавица младая,
Равно всем общая, как чаша круговая,
Неопытность других в наемну ловит сеть!
Нам стыдно слабости с морщинами иметь;
Тщеславной юности оставим блеск веселий:
Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож, Корнелий
Торгуют подлостью и с дерзостным челом
От знатных к богачам ползут из дома в дом!
Я сердцем римлянин: кипит в груди свобода;
Во мне не дремлет дух великого народа.
Лициний, поспешим далеко от забот,
Безумных мудрецов, обманчивых красот!
Завистливой судьбы в душе презрев удары,
В деревню пренесем отеческие лары!
В прохладе древних рощ, на берегу морском,
Найти нетрудно нам укромный, светлый дом,
Где, больше не страшась народного волненья.
Под старость отдохнем в глуши уединенья,
И там, расположась в уютном уголке,
При дубе пламенном, возженном в камельке,
Воспомнив старину за дедовским фиялом,
Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом,
В сатире праведной порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу.
О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!
Придет ужасный день, день мщенья, наказанья
Предвижу грозного величия конец:
Падет, падет во прах вселенныя венец.
Народы юные, сыны свирепой брани,
С мечами на тебя подымут мощны длани,
И горы и моря оставят за собой
И хлынут на тебя кипящею рекой.
Исчезнет Рим: его покроет мрак глубокой;
И путник, устремив на груды камней око,
Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:
"Свободой Рим возрос, а рабством погублен".
</span><span>
</span>
<span>«Останній дюйм» -
оповідання талановитого англійського письменника Джеймса Олдріджа в стилі
справжнього трилера. Воно мало свого
часу беззаперечний успіх. </span>
Його головний герой Бен
– пілот. В Єгипті він багато працює і мало часу приділяє вихованню сина, якому
більше десяти років. Спільної мови батько і син не можуть знайти. Бену
терміново треба заробити. З сином на старенькому «Остіні» він перелітає на
віддалену бухту, щоб зайнятися підводною кіноз*йомкою акул. Бен порушує всі
можливі заходи безпеки і піддається атаці акул, в якій страшно постраждав. Батькові
і сину, щоб не загинути, потрібно перелетіти до людей на літаку, за штурвалом
якого буде 10-ти річний хлопчина, який ніколи раніше самостійно не керував
літаком. Ось це останній дюйм!
<span>Для
того, щоб на літаку м'яко й безпечно виконати посадку, існує одне єдине
правило. Воно полягає в тому, що літак за кілька миттєвостей до торкання
поверхні злітно-посадкової смуги має вирівнятися на певній висоті. Літак кілька
миттєвостей повинен летіти дуже низько горизонтально над смугою. Це і є висота
вирівнювання. Для цього літака висота вирівнювання дорівнювала шести дюймам.
Бен називає їх «останнім дюймом». Правильно пройти свій останній дюйм – це і є мистецтво льотчика. </span>
Так
само і в людському житті: в усьому існує свій останній дюйм, своя висота
вирівнювання. І треба вміти спокійно і впевнено її пройти. Хлопець молодець,
він зумів правильно пройти свій останній дюйм. Він якось примудрився посадити
літак і врятувати вмираючого батька, а ось Бен з його навіженим ризиком власним
життям і життям дитини явно порушив висоту вирівнювання.
<span>P.
S. До речі, існує продовження цього оповідання – «Акуляча клітка. Останній дюйм
2», де Бен доводить, що немає меж людської дурості і самовпевненості. Він знову
«наступає на ті ж граблі», втративши ліву руку, намагається зняти акул із
залізної клітки і знову ледве уникає загибелі. Порятунок приходить в останній
момент.</span>
Метод обучения был один — зубрежка, или, как говорили в бурсе, долбня. Учение в долбежку непонятных богословских предметов становилось еще более нелепым потому, что педагоги не считали нужным объяснять ученикам смысл вдалбливаемых наук, а просто задавали «от сих до сих». Естественно, что такое учение приносило только страдания несчастным бурсакам, сложившим по этому поводу песню:
Сколь блаженны те народы,
Коих крепкие природы
Не знали наших мук,
Не ведали наук.
По некоторым предметам педагоги допускали так называемые «возражения»: ученикам позволяли спорить и выступать по одному и тому же вопросу с различных, но строго определенных начальством позиций. Темы были такие: «Может ли дьявол согрешить?», «Первородный грех содержит ли в себе, как в зародыше, грехи смертные, произвольные и невольные?», «Спасется ли Сократ и другие благочестивые философы язычества или нет?»
<span>Подобные схоластические упражнения, наполненные пустой, никчемной софистикой, считались венцом премудрости и поэтому допускались очень редко. Многие бурсаки, отчаявшись преодолеть подобную премудрость, записывались в «вечные нули»,— авдитор, не спрашивая у них урока, ежедневно в нотате ставил против их фамилий нуль. Они переезжали на «Камчатку», играли, а то и просто спали под партами.
</span>