Первая же глава повести даёт чёткое представление о жизни Гринёва в родительском доме.
В его отце уживались высокие представления о чести и долге дворянина, презрение к карьеристам и светским молодым повесам, искреннее радушие, которое отмечало «людей старого века» и замашки крепостника. Мягкая, но безвольная мать; честный и преданный недалёкий Савельич; добрый, но беспутный мосье Бопре; дворовые мальчишки – вот окружение Петруши в детские годы. Поэтому неудивительно, что познания по окончании курса домашнего воспитания ограничивались умением судить о «свойствах борзого кобеля» , кое-как читать по-французски и драться на шпагах. В нравственных понятиях царила самая невероятная путаница. «Верхом благополучия человеческого» он почитал службу в гвардии, а величайшим счастьем – весёлую жизнь в Петербурге.
Нельзя сказать, что Петруша полностью усвоил взгляды отца, хотя, конечно, многое и главное запало ему в душу. Недаром он, пусть и в иронической форме, но в духе своих юношеских воззрений объясняет оренбургскому генералу смысл поговорки «Ежовые рукавицы» . Выросший на деревенском приволье, вдалеке от светского общества, Гринёв научился непредвзято судить о людях. Он перенял от отца некоторые крепостные замашки, но вместе с тем прямоту и честность.
<span>Самостоятельная жизнь Гринёва, которая начиналась с момента отъезда из родного дома, это путь утраты многих иллюзий, предрассудков, а вместе с тем обогащение его внутреннего мира. Первый удар иллюзиям наносит отец, так как решает отправить сына в армию. Две стороны характера раскрываются в эпизодах встреч с Зуриным и «вожатым» . Мечта о весёлой и беззаботной жизни исчезает после встречи с Зуриным, сменяясь стыдом и раскаянием, зато встреча с «вожатым» даёт толчок проснуться в душе Гринёва тому хорошему, что вынес герой из родительского дома.</span>
В историю русской живописи Исаак Ильич Левитан вошел прежде всего как пейзажист. Левитан — создатель так называемого "пейзажа настроения". Художник умел очень тонко передать разнообразие состояния природы, дать почувствовать всю прелесть окружающего мира.
На картине "Золотая осень" мы видим березовую рощу в медно-золотом осеннем убранстве. В глубине луга теряется река, на левом берегу которой стоят стройные бело-желтые березки и две осинки с уже почти опавшими листьями. Вдали видны красноватые ветки кустарника. Земля укрыта желтеющей увядшей травой. А на правом берегу реки — ряд еще зеленых ив, которые будто сопротивляются осеннему увяданию. Речная гладь кажется неподвижной и холодной. На поверхности воды отражается светлое небо с белыми облаками. Осенний день, изображенный художником, полон света. В картине преобладают жизнерадостные светлые тона. Почти на линии горизонта заметны очертания далеких строений, леса, полей, засеянных озимью.
Пейзаж "Золотая осень" изображает самое лирическое из времен года. "Унылая пора! очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса", — так сказал о золотой осени Александр Сергеевич Пушкин. Наверное, именно эти сроки повторял про себя Исаак Левитан, работая над своими знаменитыми пейзажами. Художник понимал осень прежде всего как праздник красок, как прощание с летом. Пейзаж этот не навевает грустных мыслей о предстоящей долгой зиме. Ведь в природе все одинаково прекрасно, и каждое из времен года имеет свою неповторимую прелесть.
Глядя на картину "Золотая осень", зритель невольно проникается глубоким чувством любви к родной природе, дарящей нам незабываемые минуты высокого наслаждения прекрасным.
<span>относись к людям так как бы ты хотел чтобы относились к тебе</span>
Весна 45-го застала нас в Серпухове. После всего, что было на фронте, госпитальная белизна и тишина показались нам чем-то неправдоподобным. Пал Будапешт, была взята Вена. Палатное радио не выключалось даже ночью.
«На войне как в шахматах, — сказал лежавший в дальнем углу Саша Селиванов, смуглый волгарь с татарской раскосиной. — Е-два — е-четыре, бац! И нету пешки!»
Сашина толсто забинтованная нога торчала над щитком кровати наподобие пушки, за что его прозвали Самоходкой.
«Нешто не навоевался?» — басил мой правый сосед Бородухов. Он был из мезенских мужиков-лесовиков, уже в летах.
Слева от меня лежал солдат Копёшкин. У Копёшкина перебиты обе руки, повреждены шейные позвонки, имелись и ещё какие-то увечья. Его замуровали в сплошной нагрудный гипс, а голову прибинтовали к лубку, подведённому под затылок. Копёшкин лежал только навзничь, и обе его руки, согнутые в локтях, тоже были забинтованы до самых пальцев.
В последние дни Копёшкину стало худо. Говорил он все реже, да и то безголосо, одними только губами. Что-то ломало его, жгло под гипсовым скафандром, он вовсе усох лицом.